— И революция — сплевывание скопившейся в горле истории слизи? — сказал я, уже сам чувствуя, что впадаю в витийство.
— Слушай! — с видом Архимеда воскликнул старый знакомый и стал, точно гончая, крутить головой.
Я ничего в этом тихом арбатском переулке не замечал.
Но приятель раздул ноздри, прикрыл глаза.
— Вспомнил, — выпалил он. — Есть. Идем…
Я сразу догадался, что значили эти кабалистические высказывания.
Мы скоро, возможно, отобедаем…
Даже я, с моим неразвитым чувством ресторанного прекрасия, начал было противиться, завидев подвальный вход вполне современного и поэтому нелепого дома в старинном переулке Арбатского лабиринта. Железная, местами ржавая, решетка служила еще одним препятствием перед кованой дверью спуска: отворившись со скрипом, решетка допустила нас к двери, дверь поддалась раза, кажется, с третьего, но впустила-таки, далее — узкая теснина спуска, и наконец — в красном полумраке гардероб, чистилище перед кругом чревоугодия.
Я все еще сомневался.
Мой знакомый был странно воодушевлен.
Гардеробный малый сорвался с места точно истосковавшийся по движению манекен и заскользил к нам по мраморному полу в подобо-страстно-галантерейных конвульсиях.
— Изволите отобедать, — фальшиво-трактирной была не только интонация гардеробщика, он сам, казалось, минуту назад стряхнул вековое оцепенение, и запахи от него — что-то совсем не нашенское.
«Бутафория», — сказал я другу вполголоса.
Он мне гордо и громко ответил:
— Фирма.
Я не стал возражать, тем более что лишился пальто столь незаметно, что исключало всякие… Что было всяким, я не знал, знал лишь то, что исключало.
Незаметно, словно плесень, отделился от стены метрдотель.
— Добро пожаловать, — голос его был до того лакейно-подобострастным, что звучал почти вызовом.
— Нам бы отобедать, — обронил приятель голосом тертого завсегдатая.
— У нас большие изменения, — сказал метрдотель так, будто чеканил пароль ложи Великий Восток.
— Не имеет значения, — приятель, кажется, решил сыграть роль толстосума.
Я, тем временем, огляделся. От двенадцатиэтажной коробки середины семидесятых в этом подвале ничего не осталось. Узорчатый мрамор ступеней, благородная обивка, услужливый гардеробный с манерами вышколенного полового императорских времен, — чехарда перестроечной пятилетки вкупе с судорогами конца второго тысячелетия, казалось, топтались за порогом, выдворенные этими строгими служителями трактирной старины.
От почти пустого гардероба шел запах дороговизны.
