Неукротимый фалерн; а уж тень-то у пятого знака[156]!
Что же ты делаешь? Пес неистовый[157] нивы сухие
Жжет уж давно, и весь скот собрался под раскидистым вязом!» —
Спутник один говорит[158]. «Неужели? Да так ли? Скорее,
Эй, кто-нибудь! Никого. — И зеленая желчь закипает.—
Лопну я!» — Так он орет, как ослов в Аркадии стадо.
10 Вот уже книга в руках, лощеный двухцветный пергамент[159],
Свиток бумаги[160] и с ней узловатый тростник для писанья.
Тут мы ворчим, что с пера не стекают густые чернила
Или разбавлены так, что они совершенно бесцветны,
И, не держась на пере, огромные делают кляксы.
«Ах ты несчастный, и день ото дня все несчастней! Неужто
Так распустились мы? Что ж, словно нежный ты голубочек
Или как царский сынок, ты требуешь, чтобы жевали
Пищу тебе, и, на мамку сердясь, ты бай-бай не желаешь?»
«Этим пером мне писать?» — «Да кому говоришь ты? К чему ты
20 Хнычешь-то зря? Над тобой издеваются. Ты подтекаешь,
Жалкий дурак: дребезжит, как постукать его, или звякнет
Глухо горшок, коль наскоро он обожжен и не высох.
Мягкая глина ведь ты и сырая: лепить поскорее
Надо тебя, колесо верти без конца. Но довольно
В вотчине хлеба твоей, солонка чиста, без изъяна,
И — ты не бойся! — очаг украшается жертвенным блюдом.
Что ж, и довольно? И надо тебе надуваться спесиво,
Ежели в тускской твоей родословной[161] до тысячи предков,
Цензор — родня и его ты в трабее[162] приветствовать можешь?
30 Блеск — для толпы! А тебя и без кожи и в коже я знаю.
Жить не постыдно тебе, подражая распутному Натте?
Но ведь в пороке погряз он, и все обросло его сердце
Жиром; безгрешен он стал: не знает того, что теряет,
И, погрузившись на дно, не всплывает назад на поверхность».
Отче великий богов, накажи, умоляю, тираннов
Только лишь тем, чтоб они, — когда их жестокие страсти,
Ядом палящим горя, души извращают природу, —
Доблесть увидеть могли и чахли, что долг позабыли.
Был ли ужаснее стон из меди быка сицилийца[163],
40 Больше ли меч[164] угрожал, с потолка золотого свисая
Над головами людей, облаченных в порфиру, чем возглас:
«В бездну мы, в бездну летим!»—как те про себя восклицают,
Кто побледнел до нутра и чьих мыслей и жены не знают?
Помню, как мальчиком я глаза натирал себе маслом[165],
Коль не хотел повторять предсмертных высокопарных
Слов Катона[166], в восторг приводя учителя-дурня,
Чтобы, потея, отец их слушал в школе с друзьями.
Правильно; я ведь узнать добивался, сколько «шестерка»
Ловкая мне принесет и отнимет зловредная «сучка»
