— Краснов?
Очередь дошла до Краснова, скоро и меня, значит.
— Александр Сергеевич,— отрывисто чеканит Краснов,— 58-10. Десять лет. 1958-й.
Диалектика, Гераклиты всех времен и народов нас учат, что все, что имело начало, будет иметь свой конец. И до меня, стало быть, черед доплелся. Протиснулся вперед, отбарабанил что надо, порывно, правильно — откуда-то силы мобилизовались. Брезгливо, кабы невзначай не задеть, не коснуться, перепорхнул через горбившееся тело того, кто пил наш, общий воздух, а теперь, по очевидной видимости, отбросил копыта. Я проворно ныряю из "воронка", выплюхнулся. Глотнул жадно воздух — так, должно быть, глотает новорожденный пузырь, вывалившись из мамки. Я чуть было не завопил что есть мочи, потрясенный. Рождение — и все тут! Благословенны ваши пять чувств! А сердцебиение невероятное, отчаянное. Ненасытно, большими глотками, хлебаю московский воздух. Продышаться — не налаживается, дыхание перехватывает. Прочухиваюсь. Силы мои неукоснительно крепнут, как на дрожжах прибывают, полуобморочные, тягостное изнеможение тает, испаряется, как дурной сон, как недоразумение. Жив курилка! Все. Сдюжил! Не вешать нюхало! Глазею по сторонам. Радость неподдельная. Где мы? Спешно верчу головою. Жмурюсь, вглядываюсь. Мало-мальски я продышался. Режет глаза, слепит косматое солнце. Обезумело: и здесь пекло. Улица. Деревянные домики, двухэтажные, с выцветшими наличниками. В три окна домишки, хибары. Не мощено. Пыль — само собой. У вокзала, небось. Куры бесстрашно, спокойно ходят. Глупая коза с бородкой, как у Калинина, привязана к забору, тянется куда-то дура, фальшиво, неестественно блеет, словно разучилась или стесняется. Остановилась какая-то женщина, пожилая, уныло, невозмутимо, прикрыв глаза ладонью, смотрит на вас. Глаза ее ничего не выражают, равнодушие. Не впервой видать такое. Принесла бы попить. И колонка рядом. Студеная вода — рукой подать. Шаг вправо, шаг влево считается побегом, конвой стреляет без предупреждения! Танталовы муки. Может, колонка и не работает; так, осталась от прежних, веблагоустроенных времен. Москва все-таки: и на живописной окраине должен быть водопровод, сработанный еще рабами Рима. Хорошо бы добрый глоток жигулевского пива! Не сумел рассказать, как доходил в "воровке", Шаламову, обострить, драматизировать, форсировать, а надо бы.
Прощай, родная, шумная, пыльная Москва! Прощай, первопрестольный вечный град!
— Либерман?
