Грохнул выстрел.
— До седьмого пота!
Еще выстрел.
— Чтобы никаких мыслей!
Выстрел.
— Никаких желаний!
Выстрел.
— Кроме одного — спать!
Выстрел.
— Жрать, работать и спать. Остальное — к черту!
Выстрел.
— К черту хандру!
Выстрел.
— К черту сомнения!
Лейтенант нажал на спуск, но раздался лишь глухой щелчок. Он с удивлением вынул магазин — патронов не было, значит, одного не хватало. Кинул магазин в коробку у ноги, куда сметал веником стреляные гильзы.
— Ну, инженер, понял, почему гоняю солдат, а техника стоит?
— Сам додумался? Или это по уставу?
От порохового дыма у меня першило в глотке, слезились глаза.
— Уставы пишут дундуки в академиях, не способные мыслить творчески. А тут кое-что есть! — Самодовольно усмехаясь, он вставил новый магазин, передернул затвор.— Ну, будешь?
Я повернулся, пошел к воротам.
— Эй! — крикнул лейтенант.
Я остановился в дверях. Обернулся. Лейтенант, оскалясь в странной улыбке, поднимал на меня пистолет.
— Не боишься? — гортанно расхохотался он.
— Я — нет. А ты? — сказал я.
Он резко отвел руку, выстрелил.
— Десятка! — прокричал весело, как-то дико.
Я вышел, побрел по дорожкам. Снежинки опускались на лицо, таяли. Я очень любил такую погоду, любил кататься на коньках, когда идет снег.
Мне вспомнился наш институтский каток, ярко освещенный гирляндами ламп, исполосованное белыми росчерками ледяное поле. Вспомнились звучавшие там изо дня в день одни и те же песни, одни и те же голоса — Шульженко, Утесова, Ружены Сикоры. Мы катались с Юлькой вдвоем, держась за руки, она без конца падала — поднимать ее и ставить на коньки было для меня счастьем... Там, на катке, мы впервые неловко поцеловались, и Юлька, ошеломленная, с пылающими глазами, заковыляла от меня к раздевалке. Я догнал ее, потащил на буксире по полю, подальше от света, в сумеречный уголок, где было совсем пусто. Она катилась, взмахивая рукой, выделывая замысловатые кренделя ногами. Я резко затормозил, она наехала на меня, и мы обнялись... Юлька, Юлька, как ты там? Как наша маленькая говорунья?
Стихли выстрелы в сарае. Угомонились солдаты, наконец вырубилось радио и погас свет на их половине. А я все бродил и бродил по заснеженной дороге, с грустью думая о Юльке, о дочурке, об отце, о матери, о всех нас...
8
Хотя и сильно уставал за день, но засыпал я плохо, вообще со сном случилось что-то непонятное: исчезло то сладкое забвение, которое возвращало силы и свежесть, сон стал каким-то прозрачным, словно все передо мной было затянуто марлей, вроде бы сплю и в то же время слышу, ощущаю себя лежащим напротив лейтенанта, под сталинским холодным прищуром, на узкой койке со сбитым комкастым матрасом. То, что грезилось, трудно было назвать снами, скорее какие-то причудливые зрительные фантазии, на тему «Хранилище, ящики, крысы...»
