Улица Мулен, на которой жил Форстер, помещалась в самом центре города, в массивном каре, рассеченном многочисленными улицами и переулками с четырех- и пятиэтажными домами, между бывшим якобинским монастырем, в котором располагался теперь названный по нему революционный клуб, и Королевским дворцом, носившим нынче название Дворца Равенства, Egalité, с его садом, окруженным колоннадой и многочисленными лавками. От его пристанища, одной-единственной комнаты в доме Голландских патриотов с полукруглыми окнами во двор, было всего десять минут ходьбы до Тюильри и, должно быть, минут пятнадцать — до площади Революции.
Здесь находилась гильотина, во всяком случае та самая, что стала символом своих собратьев, поелику именно на ней был приведен в исполнение приговор знаменитостям: Людовику Шестнадцатому и Марии Антуанетте, Кюстину и герцогу Орлеанскому, жирондистам и мадам Ролан.
Еще месяца не прошло с тех пор, как здесь же был обезглавлен и Люкс[19]. Известие об этом Форстер получил в Понтарлье. Оно отравило ему день, и он вдруг со всей отчетливостью понял, что ужасно одинок — один-одинешенек в целом мире. Друзья, державшие его сторону, покинули его. Немцы и так ненавидели его — все эти генералы, аристократы, бездельники, праздно болтающие ученые от Берлина до Рейна. «Они не могли понять человека[20], который в подходящее время способен также действовать, и находили меня достойным отвращения за то, что я на деле осуществляю принципы, удостоившиеся их похвалы в моих сочинениях», — писал Форстер. Отец проклял его, профессор Гейне от него отвернулся, теперь предала и семья — его Тереза, без которой он не мог жить, без которой мог только прозябать. Все разрушено, все погибло… «Теперь мне не обрести покоя, необходимого для работы. Не могу примириться с мертвящим одиночеством, хотя удручающее общество людей презираю еще больше».
Еще вчера вечером он смазал жиром фланель и обернул грудь. Спал крепко, хотя сны снились ужасные. Проснулся весь в поту. Но полегчало заметно. Ревматическая боль как будто улеглась, поутих и кашель. Первой мыслью его снова был Люкс, Адам Люкс, который прибыл вместе с ним в качестве депутата рейнско-немецкого Конвента, чтобы добиться присоединения Майнца с окрестностями к Французской республике. Он хотел точно знать все обстоятельства его казни. Может, попадется кто-нибудь из его старых знакомых, кто мог быть свидетелем, — Малишевский, Дорш, Кернер… Странно, но лишь во вторую очередь он вспомнил о том, что сегодня — день его рождения. Двадцать седьмое ноября. Итак, этим сереньким утром ему минуло тридцать девять.
