За собственные уши Саймон не беспокоился, но в Семибратовке, кроме мужчин, жили женщины и дети, а значит, эта земля не подходила для битв. Точно так же, как и деревня на Латмерике, у гор Сьерра Дьяблос, выжженная головорезами Сантаньи… Временами, вспоминая о самом первом своем задании, он видел, как подымаются столбы с изуродованными телами; безглазые лица следили за ним, и девушка, прижимая ладонь к распоротому животу, беззвучно шевелила губами, будто спрашивая: что же ты меня не защитил?.. Отчего опоздал?.. Где задержался?..
Эти сцены долго преследовали Саймона, и даже целительный транс цехара, еще один дар Чочинги, не позволял забыть о них. Он был прагматиком — по собственной духовной конституции и потому, что вырос среди тайят, не признававших иррационального; и, как прагматик, понимал, что Огибалов и Сантанья — горошины из одного стручка. Были трупы в той деревне на Латмерике, будут трупы здесь; там развешивали на столбах, тут привяжут к лошадям и пустят в степь. И разница заключалась лишь в том, что на Латмерике он опоздал, а тут явился вовремя.
Опустошая тарелку с жарким и поднимая стакан — в ответ на каждый тост, провозглашенный старостой, Саймон приглядывался к соседям. Женщины не слишком веселились, да и мужчины были настороже: у каждого — мачете за поясом, а у пятерых, самых метких стрелков, — ружья. Только у пятерых… Еще — у Пашки и Филина, а в огибаловской шайке — сто двадцать головорезов и карабины… отменные карабины! Ракеты и лазеры тут делать разучились, чего не скажешь о вещах попроще…
Гилмор мяса не ел, прихлебывал из кружки и жевал, жмурясь от наслаждения, хлебную корку. Дожевав, повернулся, жарко дыхнув соседу в ухо. Под градусом учитель, автоматически отметил Саймон, может, удастся разведать что-нибудь новенькое. В подпитии Мигель любил поговорить.
— Прости мою назойливость, брат Рикардо, твое семейство не из Харькова? Я не о Харка-дель-Каса, а про Харьков, настоящий Харьков, что в Европе… в бывшей Европе… столица ЦЕРУ…
— Из Харькова, — подтвердил Саймон. — Но если верить семейным легендам, род наш — смоленский, а в Харьков переселился мой предок в двадцатом колене. Еще в те времена, когда Россия была не Россией, а… — Он сощурился, припоминая. — Кажется, ее называли союзом? Славянским? Нет, советским! Точно, советским. От слова «советовать».
— А мне помнится, совещательным, от слова «совещаться», — возразил Гилмор. — Впрочем, не буду спорить — о тех временах так мало известно! Когда я служил в Архиве при департаменте дона Грегорио… — Учитель вдруг помрачнел и надолго присосался к кружке; кажется, эти воспоминания не относились к числу приятных. Пулька, однако, его подбодрила; не прошло и минуты, как он, придвинувшись к Саймону и понизив голос, произнес: — Кстати, о доне Грегорио Сильвестрове… о Черном Сильвере, как его прозывают. Знаешь, брат Рикардо, Сильвестровы тоже родом из Смоленска! А потому, — Мигель перешел на шепот, — их бандеросы именуются смоленскими. Так сказать, дань памяти предков… Может, они у вас общие с доном Грегорио? Не по мужской, так по женской линии?
