Саймон молчал, осмысливая новую информацию. Кое-какие имена были ему знакомы — к примеру, Хайма-кровосос являлся, вероятно, доном Хайме-Яковом, главой Финансового департамента, а Гришка-живодер — не иначе как доном Грегорио-Григорием, заведовавшим Общественным здоровьем. Но огибаловские гниды, крокодавы и кибуцники не вызывали знакомых ассоциаций. Ясно было лишь одно: ко всем этим личностям рыжий возница любви и почтения не питал.
Наставив на него палец, Саймон поинтересовался:
— Ты кто таков? И откуда?
— Павел-Пабло, а по-простому, по-нашему, — Пашка Проказа, отец мой. Ты не сумневайся, ничем таким я не болен, а Проказа — оттого, что проказлив… — Зеленые глазки лукаво сощурились. — Проказлив бываю во хмелю… Я, батюшка, сам-то семибратовский. Давеча гонец к нам прискочил, из Дуры — мол, ждите двух попов, для вас и для кибуцников, и будут те попы в городке на двадцать шестой сентябрьский день… А может, на двадцать седьмой, но будут наверняка. Мол, приласкай лешак дубиной, ежели не так! Вот наш паханито, староста дядька Иван, меня и послал навстречь… чтоб, значитца, лучшего попа к себе от кибуцников перенять. Я в Дуру приехал, встал у корчмы и жду. День жду, другой, а на третий огибаловские прискакали, выспросили, чего жду, и подвесили мне фонарь, — тут Проказа огладил синяк под глазом, — чтоб попов вернее высмотреть, ежели ночью пожалуют. Ну, я без обид, сам понимаешь, отец мой, их — четверо, я — один, у меня — старый винтарь, у них — карабины… В общем, утерся, плюнул и поехал. Думаю, встречу святых отцов по дороге… Вот и встретил!
— Отцом меня не зови, — сказал Саймон, размышляя над нехитрой Пашкиной историей. — Отец Домингес — вот он, мертвый лежит. А я — брат Рикардо… Рикардо-Поликарп Горшков из Рио-де-Новембе.
— Из столицы, значитца… ученый человек… — Проказа покивал с уважением. — Как же ты, святой брат, от огибаловских отбился? Они ж изверги лютые! Родную мать не пощадят!
У Саймона было уже заготовлено объяснение.
— Остановились мы, и я в кусты пошел… по нужде, понимаешь? Тут они втроем и налетели; двое — к отцу Домингесу, а третий — ко мне. Мула прикончил, а я его положил. Но к батюшке на помощь не успел. Убили его… И дали деру, когда я вылез из кустов. Вроде как перепугались…
— Ну! — восхитился Проказа, оглядывая могучую фигуру Саймона. — Ну, даешь, святой брат! Видать, до рясы в бандерах ходил? В бойцах? А может, в стрелках либо отстрельщиках?
— Ходил, — согласился Саймон, решив, что причастность к отстрельщикам авторитета ему не убавит. Кажется, в этом странном краю, в уругвайской саванне, где жили мулаты и русские — а может, и кто-то еще, — бойцы и стрелки ценились не меньше попов. Пока он размышлял над этим обстоятельством, Пашка направился к оврагу, к мертвому мулу и бандиту. Присмотревшись, рыжий хлопнул себя руками по бокам.
