— Ты помнишь отца? — спросил Иван Иванович.
— Я бороду его помню, — сказала Катя с тихой грустью. — Он все щекотал ею мне голый живот, а я хохотала и отбивалась руками и ногами. Как сейчас вижу его черную, всю в завитушках бороду. А больше память ничего не удержала.
Иван Иванович вытер лоб, вспотевший от горячего чая, вздыхая, заметил:
— Человек это был, какого теперь поискать… Да что поделаешь, у каждого своя судьба, от которой никуда не убежишь. Все это вздор, будто человек — кузнец своего счастья. Чепуха абсолютная!.. Понятное дело, разные там бездельники, алкоголики, лодыри — кузнецы своего… несчастья. Тут уж, как говорится, никуда не попрешь, вроде все сходится… А вот применительно к твоему отцу, Алексею моему ничего не выходит. Уж они-то ковали свое счастье, а выковали себе раннюю могилу… Нет, никуда, видать, от судьбы своей не ускакаешь… — Он опять вздохнул и, ероша бороду, признался: — Любил я твоего отца, да, любил… А вот отчим не по сердцу мне. Пустой это человек, без стержня. Жаль Ирину Андреевну, намучается она с ним. Он уже почти сломал ее, подмял под себя. Ты скажи мне, что они там не видели, на этом своем Севере?
Катя молчала, не желая сознаваться, что это она настояла, чтобы отчим завербовался. И только глаза у нее посуровели: она вспомнила то весеннее утро. Тогда ее разбудило апрельское солнце, которое шастало по лицу, щекоча нос и губы теплыми лучами. Катя открыла глаза и засмеялась, чувствуя освежающую легкость во всем теле, какое-то радостное томление в груди. И уже не верилось, что всего два дня назад она металась в бреду и будто сквозь туман видела незнакомых людей в белых халатах, плачущую мать со сцепленными на груди руками, своих подружек-десятиклассниц с одинаково вытянутыми в испуге лицами. Она подняла голову и увидела, что под окном на ветке старого тополя сидит скворец, рыжеватый от солнца, и, трепеща крыльями, отчаянно свистит и щелкает.
— Скворушка!.. Скворушка прилетел!.. — закричала Катя, хлопая в ладоши. — Здравствуй, скворушка!..
И тогда дверь открылась, и в комнату вошел ее отчим, который в это время завтракал на кухне. На его широком и тяжелом лице, меченном крупными оспинами, было радостное удивление. Он присел на край кровати и, трогая ее лоб, сказал заботливо:
— Ты не болей больше так, не пугай нас. — И погладил ее по голове, два раза чмокнул в висок.
У Кати на щеках уже проглядывал еле уловимый румянец, и она, как все выздоравливающие, радостно смеялась без причин, сверкая чуть воспаленными глазами, которые после болезни казались еще больше. Отчим вначале тоже был весел, шутил, а потом вдруг затих, прерывисто задышал и, наваливаясь на нее, стал бесстыдно шарить руками по груди и животу Кати. Увидев его безумные глаза, она помертвела от страха, заколотила кулаками ему в грудь, сквозь слезы умоляя: «Пустите, что вы делаете?..», а он бормотал сиплым голосом: «Тише… тише… молчи…» — и грубо сдавливал ее хрупкие плечи. И тогда Катя со всей силой ударила отчима в лицо, в мгновенье спрыгнула с кровати, схватила отцовскую саблю, висевшую на ковре у дивана, и, вскидывая ее над головой, не своим голосом закричала:
