— Слушай, Одинцова..
— Машина вон. Кажется, та… — перебила я его.
— А? Машина… Правда. Ну, тогда… — Он совсем побагровел, вставая с бревна, глядел в сторону.
Крытая трехтонка-санитарка с тентом притормозила около нас.
— Лезь давай! — кивнул, открывая кабину, шофер.
— Ну, прощайте, — сказала я. — Не поминайте лихом. — И боязливо подняла глаза.
Лицо Стрельцова теперь зажелтело какой-то острой, восковой желтизной.
— Прощай… — глухо сказал он.
Когда я села в кабину, видела, как он уходит. Было мне почему-то щемяще тяжело, гадко. Что это я? Так вдруг. Так холодно, так не по-людски. Чуть не выскочила из кабины, не побежала за ним. Догнать бы… Остановить..
Шофер со скрежетом перевел рычаг. Машина зафыркала, тронулась. Видела еще… как лейтенант остановился. Смотрел. Выскочить бы… Или бы хоть рукой махнуть? Катится машина. Вот и не видно уже никого. Чуть не реву. Кусаю губы. Как тяжело быть женщиной. А я и не женщина. Девочка я. И никто этого не понимает. Не могу привыкнуть, что все здесь считают меня женщиной. Виновата моя фигура. Ноги эти. Да еще… Вот смешно и стыдно писать, на фронте, на батарее то есть, я поправилась за эти месяцы, раздалась, посвежела. Все во мне как будто налилось. Да и в последний этот месяц отоспались, пришли в себя. Немцы не налетали. А у пушек учеба — это просто, не сложнее моей огневой специальности. Разве только наводчикам да заряжающему тяжело. Теперь я могла зарядить пушку, научилась быстро окапываться, греть мерзлую землю. Знала все немецкие самолеты на слух, даже стреляла из счетверенки, пробовала, испытывала сосущее желание сбить падающий черный «юнкерс», мечущийся в мишени прицела. Так я представляла, конечно. А в том сбитом трехмоторном были и мои снаряды.
Но все-таки уехать я решила твердо. Как ни странно, тянул госпиталь, моя главная профессия. Хотелось снова быть на своем месте: перевязывать, утешать, хотя кошмар челюстно-лицевой все еще красным, кровавым стоял в памяти, бывало, и снился. На батарее я — так само получилось — тоже исполняла обязанности сестры, парила из привезенной хвои настой, проверяла на вшивость — что делать? Приказ. Кто-то должен. Мазала йодом царапины, перевязывала, хотя тяжелых, да и вообще всерьез раненных, на батарее не было, но были больные, девчонки ручались ангинами, животом, изжогами, а к концу моего пребывания здесь ко мне бежали даже советоваться из-за задержки месячных, будто я заправский доктор. Никто не верил, что кончила всего-навсего краткосрочные курсы, что я такая же, как они, и даже младше их. К лейтенанту Стрельцову я привыкла с первых дней, хотя не старалась лезть ему на глаза, находила себе дело. И не подумала почему-то, что будет мне теперь так тяжело.
