Меня тоже не обходили вниманием все эти молодые мужчины и парни, тоже звали и привечали, пытались знакомиться, но звали и спрашивали меня как-то по-другому, смотрели — тоже. Мы были с Валей подруги, одногодки, пришли сюда с одной парты, но даже когда мы стояли рядом, ходили по городу, фотографировались, я казалась какой-то юной девочкой, подростком, а Валя молодой, знающей жизнь женщиной. Может быть, дело в росте, в полноте, но Валя была почти одного роста со мной, чуть-чуть выше и плотней, правда, хотя и я не принадлежала к худеньким, не говоря уж про свои ужасно толстые ноги, которых стеснялась. Нет, я никак не могла понять ту разницу в отношении к себе и к ней. Эта разница подчас даже обижала.
«Неужели у меня слишком детский вид?» — эта мысль постоянно не давала мне жить, и всякий раз, оглядывая себя в зеркале, я пыталась разыскать в своем облике эту детскость. Да вроде и не было ее. Ну, вот что тут? Девчонка. Лицо круглое, нос немного привздернут, торчит кончиком вверх. Отец почему-то очень любил этот мой нос, не похожий ни на его, ни на материн. У матери был красивый, классический, немного удлиненный, как у богини. Отец, бывало, тянул меня за нос и хохотал. Он был смешливый, веселый. В остальном я похожа на мать: волосы — вот они — светлые, как солома, за лето выгорают прядями до белизны, глаза серо-голубые, рот — да чего его описывать? А брови у меня немного темнее волос, и еще в начальной школе меня дразнили, что я их крашу. Обычное мое лицо, наверное, не противное, но и не красивое, наверное, тоже. И детского в нем было — совсем ничего. Впрочем, может быть, я ошибалась. Все может быть…
В сентябре до самого конца его тянулось лето. Стояли пасмурные теплые дни. Или это война так нависала, не давала видеть солнце, как видят и чувствуют его всегда свободные от забот и тягот, незаметно и попросту счастливые и ждущие счастья люди? А в город все прибывали и прибывали беженцы с запада — эвакуированные, — исхудалые, почернелые, обугленные войной женщины, старики, дети. В глазах многих как будто жил постоянный, несброшенный страх. В доме напротив поселились евреи из Одессы. Очень толстая черная женщина, говорливая и крикливая, с пятью детьми, необычно общительная, готовая всем помогать, соболезновать и ждущая такой же, видимо, ответной помощи и соболезнования. Она очень сожалела, что город наш не у моря. Нет рыбы. И все сокрушалась, какие в Одессе были дешевые бычки, какая скумбрия и кефаль. А вечно голодные, но веселые и проказливые ее дети стали притчей во языцех нашей улицы. Их звали Додя, Мотя, Яша, Саул и девочка, которую сама мать звала то Сара, то Хайсора. Из двора напротив теперь слышался то крик, то визг, то гневный как будто голос матери: «Сара, ты где есть? Хайсора, сейчас же войди в дом!» Моя мать отдала им все мои старые платья, туфли и ботинки, помогла что-то перешить, и женщина постоянно утешала ее, приходила коротать вечера, когда мать оставалась одна, и я была очень ей благодарна, ведь сама я никак не могла уговорить мать, отвлечь хоть на сколько-то от тягостных мыслей.
