— Ты, грамотная… — отзывалась другая, девчонка с грубым, нахалистым лицом. — Нож! Вошь! Вот он и пластнул нас… О-ой б… Ноги мои, ножки… Тоже оттанцевались, видать, оттопались… М-м-м. Б… А я, бывало, на танцы приду — все парни на мои ноги, как кобеля. Подставочки! Все такое… Вот теперь хоть вешайся… Ходить, может, буду, и то спасибо. А-а… Б… С-суки… фрицы…
— Да хватит тебе! Одна ты, что ли? — унимала та, что была ранена в бедра. — Заныла.
— Молчи ты! У тебя-то не видно будет.
— Не видно… Мужик-то что, слепой? Он и слепой найдет!
— Ну, не показывай, пока печать в паспорт не поставит. Не давайся..
— Нашла дурней кого. Счас девок с пробой берут..
— А ты — в темноте! Х-ха… Ой..
— И в темноте найдет. У меня бы добро где на спине, а он вон где: три дыры сделал. Ни сесть, ни лечь..
— Вот, в потемках-то и сойдет. Не ошибется, по крайней мере! — похабничала связистка.
— С тобой говорить — горох молотить. Ботало. Я уж весь живот и бок отлежала. Не могу на спине-то. О-ой.
— Другой раз задницу им не подставляй.
— Девочки! — увещевающе строго вступалась дотоль молчаливая врачиха.
— А я все думаю: отправят нас в тыловой или здесь долечивать будут? — говорила-спрашивала Люда.
— Может, и отправят. Может, и здесь зароют. Как зарастать будет. Да и фронт — вот он! Налетят, и крышка нам. Куда побежишь? О-о-ох. О-ой, до чо болит.
— У меня вот, девочки, гной идет и идет. Прямо как из прорвы. Думаю, может, пули у них какие отравленные?
— Отравленные… Сама ты отравленная. Все красоту наводишь, а ты каши больше ешь. Зарастет.
— Галина Борисовна! Вы вот доктор. Наверное, знаете, сколько нам с такими ранами лежать? Скажите хоть. Утешьте!
Галина Борисовна умела всех слушать молча. Она и раненая, в постели, не теряла достоинства красивой, культурной женщины. В кровати даже лежала как-то особо, будто в привычном месте.
— Ну-у… Если ни сепсиса, ни периостита… Прогноз может быть благоприятный.
— Вы бы нам попроще. Дуры мы… Время какое? Сколько?
— Ну-у… Если все хорошо — месяца через три будете танцевать.
— Танцевать. Хоть бы сидеть, на спине полежать.
— А я вот на судно это проклятое не могу, хоть убей. Не для моей ж… сделано. Встать бы… а?
Через неделю я написала врачу, что не могу больше лежать, прошу разрешить ходить. Что-нибудь делать. Хоть бы картошку чистить.
Вставать мне запретили. Но что можно запретить в полевом госпитале, откуда словно бы слышно фронтовую канонаду, где стекла дребезжат от постоянно пролетающих «Илов» и Пе-2 и душа сжимается. Думаешь только: слава богу, наши. А ухо все ждет стенающий, тошнотворный гул «юнкерсов»-пикировщиков, особенно когда не спится или на рассвете.
