— У блатных руки длинные, достанем откуда угодно: с воли, из колонии или детдома! — стращал Горбатый. — Предателям — смерть!
Вожакам всегда мерещатся предатели.
Подобные кликушества звучали постоянно, нагнетая глубокую, никогда не облекаемую в слова убежденность в неодолимости и всесилии вымогателей, в невозможности договориться с товарищами по несчастью о совместном неповиновении или защите, в незаконности и нечестности такого пути. Первый же сообщник выдаст тебя из чувства страха и надежды облегчить свою участь, демонстрацией преданности заслужить благоволение сильных. Побоями и угрозами нас так замордовали, что не хватало решимости даже у соседа по столу узнать величину его долга, тем более искать сочувствия и понимания.
В назидание и устрашение выстанывали «Мурку». Опьяненный пением Горбатый проникновенно выкрикивал поперед приятелей, не только повествовал, но и грозил.
Группу опутала стадная приниженность. Мы заискивающе внимали предводителям, искали их расположения, радовались любому спокойному обращению, незлобивому вниманию. Взгляд Горбатого вгонял в дрожь и оглуплял; похвалил за вынесенную пайку — счастью не было предела. Николу хотелось поддерживать во всем, сделаться необходимым и равноправным членом его клана.
Трудно было противиться мощному влечению к сильным. Казалось бы, естественная неприязнь правителей к неверным и слабым должна была порождать сходный отклик. Однако этого не происходило. Во всяком случае, он не оформлялся в виде каких-то четких мыслей или направленных действий, а возможно, я даже про себя боялся плохо думать о вожаках, — страх подавлял разум. Для ненависти нужны силы.
Померк блеск детских глазенок, закатилось солнышко, спряталось на всю нашу долгую северную зиму. Навалились серые мучительные дни и черные, без единого проблеска, ледяные ночи. Сугробы намело почти до окон, веранда скрылась под снегом. Убеленная снежным саваном равнина, однообразная и неподвижная, сливалась у горизонта с мглистым сереньким небом. Однообразные и неподвижные стыли мгновения, их медлительный шелест был почти ощутим. Только за окно смотрел я без боязни встретить удрученный взгляд товарища по несчастью или, что еще хуже, злой прищур повелительного вожака.
Я люблю тихо сидеть на кухне и чистить картошку. Отступают тревоги и заботы, неторопливые движения пальцев успокаивают возбужденный мозг. Мир сужается и упрощается до примитивности клубня. Тонкой змейкой ползет бледная кожура, я выковыриваю глазки, и иной раз мне попадаются сгнившие, высохшие до серого пепла вкрапления, и вспоминается сводящий с ума душок наполовину сожженных клубней, целиком состоящих из такого вот спрессованного праха. Этот душок доводил до острой, нестерпимой боли в пустом желудке.
