Гостей проняло и грустное пение и веселый перепляс. Чинно и умиленно выщебечивали они признательность слегка ошарашенной, растроганно улыбающейся начальнице.
Гости приложились к праздничному киселю и, откушав, обошли приемник. Скорей, скорей мимо детей, мимо столов и печек, с вымученными, натянуто-благоговейными улыбками да короткими деловыми фразами. Ни одного вопроса, ни одного слова воспитанникам, хотя осчастливить нас было так легко простым обращением: каждый мечтал о капле доброго внимания.
Мы не спускали с них глаз, любопытных, истосковавшихся по участливым лицам. Но от чужих физиономий веяло казенной осторожностью и холодной сдержанностью, словно помимо только что устроенной сладенькой показухи мы способны сорганизовать и нечто настоящее, — не дай Бог увидеть и услышать! — и гости отлично осведомлены об этом.
— Уедренивают! — зло проблеял Горбатый, глянув в окно. — Недолго музыка играла, недолго фраер представлял!
Педя, подражая голосу козлика, визгливо и очень похоже выкрикнул:
— Жил был у бабушки серенький козлик, а?
— Хрен на! — рявкнула в ответ группа как вышколенная.
— Серенький козлик, — продолжил Педя. — Бабушка козлика очень любила, а?
— Хрен на! — отозвалась снова группа. — Очень любила …
Засиженная мухами лампочка на длинном шнуре то отчаянно разгоралась и больно слепила глаза, то багровела и почти совсем гасла. Трепетный свет лизал желтые лица на белых подушках.
Никола с веселой компанией старших ребят притащился к нашему камельку, в гости к Горбатому и Педе. Костлявые спины и плоские зады опоясали горячие бока печки. Настрой сегодня особый. Пережитое возбуждение разбередило и согрело души, не терпелось продолжить утренний концерт. Николу распирало желание петь. Он заводил негромко еще в группе:
На углу стоит громила, дзын, дзын, дзыя!
Эх, некрасивая на рыло, дзын, дзын, дзыя!
Но не пошло; дверь в зал не закрывалась, ребята сдирали украшения, паковали их до следующего срока. В спальне пришла пора дать себе волю. Никола встал в позу и басовитым, режущим слух козлетоном гуднул:
Вот заходим в ресторан, дзын, дзын, дзыя!
Да Гришка в ухо, я в карман, дзын, дзын, дзыя!
Да ты буфетчик-старина, дралапуд, дралая,
Наливай бокал вина, да, да, да!
Если, курва, не нальешь, дзын, дзын, дзыя,
Да по зубам ты огребешь, дзын, дзын, дзыя!
Никола задирал физиономию к потолку, словно вторил какому-то неясному, будоражащему мозг зову. В такой разухабистой манере он еще никогда не орал. Что его растравило? Жажда превосходства не только в силе, воровстве, пляске, но и в пении? Возможно, его терзали невнятные, восходящие к диким предкам инстинкты, вызывающие неудержимые взвывы собачьей глотки вслед низко звучащей струне?
