Горбатый со сноровкой фокусника поигрывал финкой, в бешеном темпе тыкая ее кончиком меж пальцев растопыренной на столе пятерни. Пофорсив, примерил лезвие поперек ладони:
— Зырь, два раза до сердца достанет!
Резко пульнул финку в пол. Не воткнувшись, она загремела у нас под ногами.
— Спрячь перо, едрена вошь! — прикрикнул Никола. — Нарвешься на воспиталку, не отбояришься.
Горбатый унялся, но ненадолго.
— Положь ладонь на стол, — предложил он Духу.
— Нашел мудака! Оттяпаешь палец не за хрен собачий!
— Никола, ты?
Никола охотно припечатал лапищу к щербатым доскам; все пальцы плотно сжаты, только указательный и средний образуют острый угол.
— Зыришь? — ухмыльнулся Горбатый. — Два пальца врозь, — значит вор!
Видимо это не первое подобное представление: Никола расплылся от удовольствия. Потом выудил из кармана пятак, подкинул его щелчком и, поймав, предложил:
— Для затравки: кто умыкнет из кармана — гоню пайку. Ущучу — пайка мне.
Смельчаков не нашлось. Однако пацанье у печки повставало и засуетилось, охваченное пьянящим возбуждением воображаемой поживы. Крадучись, будто все до последнего малолетки не понимали их намерений, они расползлись по группе, проскальзывая меж ребят, посовывая руки в чужие карманы.
Никола вырос за спиной Царя и осторожно, миллиметр за миллиметром, полез двумя пальцами в его нагрудный карман. Искушенный Царь, втянув голову в плечи, посасывал крохи давленого мякиша, обреченно, покроличьи трусил губой. Его, конечно, коробило, но пока не больно, нужно терпеть и помалкивать.
Я сидел как на горячих углях, изъерзавшись в безнадежных потугах изобразить безучастного зеваку. Происходящее напротив нервировало; предчувствовал, что мне достанется, но еще не знал, за что. Случайно уловил взгляд Царя; поразила его озаренная мыслью сдержанность на фоне тупого прищура верзилы-карманника.
— Не шелохнулся! Охерел с книгами своими! — закатился Никола клокочущим хихиканьем.
— Пыль с ушей стряхни, лопух! — Он щелкнул пальцами по раскидистым ушам Царя и исподлобья впился глазами в меня: искал придирки. Медленно перекатывались мыслишки в его голове. От него резко несло табачищем, его близость обескураживала, вгоняла в дрожь, как летящий в голову булыжник.
— Что, отродье пархатое, лыбишься? Егозишь, как на гвозде! — Он навалился на спины и головы ребят и достал меня кулаком. Резко отпрянув, я шарахнулся затылком о стену. Лампочка метнулась и взорвалась желтыми брызгами. Я взвыл от обиды и боли.
