Правдивая история страны хламов. Сказка антиутопия | страница 39
На старых настенных часах хрипло пробило шесть. “Ба!”, – промолвил Шампанский и, став перед зеркалом в позолоченной раме, примерил свою любимую фетровую шляпу. “Болваны!”, – пробурчал он вслед за тем, неведомо к кому адресуясь. Криво усмехнувшись своему отражению, он с удовлетворением отметил, что фрак на его сухопарой, долговязой фигуре сидит не хуже, чем обычно. “С днем рождения, уважаемый иностранец Шампанский!”, – с изрядной долей сарказма, но не без торжественности поздравил он самого себя.
Вскоре, прихватив на всякий случай заграничный паспорт и свернутую в трубочку голубую тетрадь, куда он ежедневно заносил результаты наблюдений над самим собой, Шампанский вышел на улицу. “Ни отсутствие “Горькой полыни”, ни так называемое Возрождение не помешают мне, иностранцу Шампанскому, отпраздновать собственный день рождения” – примерно так рассуждал он, направляясь вдоль бульвара Обещаний в кабачок “Сердцебиение”.
Спустя без малого три часа иностранец, сильно не в духе и без голубой тетради, вернулся в свой особняк. Причем под его правым глазом красовался огромнейший синяк, формой и окраской напоминавший георгину, росшую у него под окном. Став напротив зеркала, Шампанский долго и внимательно изучал контуры синяка, подобно чернокнижнику, пытающемуся разгадать тайный смысл старинной криптограммы. “Круг замкнулся”, – наконец мрачно выдохнул он, и было ясно, что на сей раз его мрачность не показная и сказано это отнюдь не ради красного словца.
С трудом оторвавшись от зеркала, Шампанский направился было к своему письменному столу с очевидным намерением продолжить то, чем он ежедневно занимался: заполнять страницы своего дневника. Но споткнулся на полдороге и застыл неподвижно – причем, на лице его появилось какое-то новое выражение.
Ослепительный зигзаг молнии распорол плотное ватное одеяло хламской ночи. Громыхнуло. Шквал крупных дождинок обрушился на жестяную крышу особняка, и старые часы в приемной, звякнув в последний раз бронзовым маятником, замерли в предчувствии ужасных перемен. В чернильном мраке на картине возле часов шевелились, как живые, листья капустного кочана.
Казалось, страшная разрушительная сила распирает кочан изнутри. Минута, и по его поверхности пробежала трещина, а из трещины вырвалось холодное серое свечение, заструившееся по ее краям суетливыми, однако, на удивление упорядоченными токами. В самой же трещине, как на экране, проносились то каменистые верхушки гор, то сверкающая поверхность мертвого озера, то клочок бездонно-синего неба.