Но дочка такая ослушница!
Как мокрые тряпки висят на Анисье все заботы по дому. А у Романа для жены одна «песня»:
— Ну, когда освободишь меня?
И когда однажды спросил ее так, закрыла лицо ладонями, всхлипнула:
— Потерпи. Опростаюсь сперва. Теперь уж недолго…
И прошептала, не веря словам своим:
— Коль хочешь — повешусь!
И с этими словами впервые пришло к ней предчувствие смерти. Не той далекой, которая в конце концов приходит ко всем, а такой, которая совсем рядом, может, в сенях, — стоит дверь открыть, а костлявая стоит у порога. С косой. «Неужто Роман моей смерти ждет? Не может быть!..»
Всем телом слушала Анисья движения ребенка в животе, и каждый его толчок, казалось, предостерегал: умрешь скоро. Днем и ночью лезли неотвязные думы о смерти, и сердце коченело от этих черных дум. Мучают, терзают, проклятые. Куда ни пойди, куда ни взгляни — все одно на уме. Посмотрит Анисья в посудник под прилавком, откуда пахнет конопляным маслом, и вспомнит, где, когда и с кем молотила она коноплю… И словно конопляное семя, что развевается на току с лопаты, расходятся слезы по бледному, без кровинки, лицу, — неуемные.
Во вторник четвертой недели великого поста влетел с улицы сын Борька:
— Мамань, знаешь что? Завтра среда-креста — половина поста.
— Спасибо, сынок, напомнил. Хлебы надо ставить.
Утром сделала из теста шесть крестов. Такие делались повсюду в мордовских семьях: на каждого по кресту и один — нищему. В первый крест замесила зерна десяти хлебных злаков. Тот, кому он достанется, удачливым пахарем будет. Во второй положила медную гривну — добытчику и множителю семейной казны. В третий — кусочек холста. Будущей ткачихе. В четвертый нательный крестик — тому, чей удел — монастырь. В пятый — несколько кусочков лучины. Гроб для обреченного на преждевременную смерть. В шестой — бусы. Сиротские слезы.
В семье Латкаевых нательный крестик достался дочери Ненилы, маленькой Катюше. И дед Наум изрек по этому случаю:
— Сам бог наставляет на ум-разум. Быть девке в том монастыре, где игуменьей моя сестра. Вот поеду к ней в гости и договорюсь…
Ненила бережно раскрыла синий полог колыбели.
— Наша монашка, ровно медвежонок, ножку свою сосет.
— Ты, сноха, дай ей крест-от. Пускай подержит, — посоветовала свекровь.
— Она, мамынька, и руками-то ничегошеньки не берет.
К люльке шагнул дед Наум.
— Пойдешь, Катя, в монастырь? За всех нас молиться будешь, грешных. Ишь, как глядит!..
Большие черные глазенки девочки с любопытством остановились на лице Наума, обросшем седыми лохмами. И вдруг младенец обрадованно загудел:
