Закрывая глаза, Кор отдался воспоминаниям прошлого…
То был декабрь девятого года его жизни, и он стоял перед ветхим домом с соломенной крышей, в котором жил со своей няней. С приходом каждой ночи Кора выгоняли на улицу и сажали на цепь, крепившуюся к шее, внутрь его пускали лишь в дневное время, когда солнце вставало на востоке, и люди покидали свои дома. Большую часть одиноких, холодных часов, особенно в зимнее время, он теснился у внешней стены его дома, перемещаясь в пределах своей привязи и стараясь тем самым скрыться от ветра.
В животе было пусто — так там и останется. Никто из представителей расы, проживающих в этой деревне, не посмеет приблизиться к нему и предложить ломоть хлеба, дабы спасти от голодной смерти, а няня точно не станет кормить его без крайней необходимости… и это будут объедки ее трапез после восхода солнца.
Коснувшись грязными пальцами рта, он почувствовал искривление его верхней губы, уходившее до самого носа. Уродство всегда было с ним, из-за этого мамэн отказалась от него на родильном ложе, отдала его на попечение няни. Больше о нем никто не заботился, и он пытался хорошо относиться к женщине, сделать ее счастливой, но никак не мог угодить ей… и, казалось, она получала особое удовольствие, снова и снова рассказывая, как родная мать бросила его, какое проклятье он навлек на высокородную, достойную женщину.
Ему оставалось одно — держаться подальше от взора няни, от ее дома, не переходить ей дорогу. Но женщина не позволяла ему сбежать. Он несколько раз пытался, но не мог уйти дальше кромки полей, окружавших их деревню. Как только обнаруживали его пропажу, она всегда приходила за ним и избивала так сильно, что он съеживался и рыдал между ударами, вымаливая прощение… он не знал за какие грехи.
И тогда его посадили на цепь.
Металлические звенья уходили от его горла к углу дома, к кольцу, предназначенному для конской упряжи. Никакой свободы передвижения, и менял положение он лишь в двух случаях — когда нужно было справить нужду или спрятаться. Грубая ткань стерла его шею до крови, и раз ошейник никогда не снимали, то и раны на коже никогда не заживали. Но он научился терпеть.
Вся его жизнь, какой он ее видел, была лишь испытанием на прочность.
Прижав колени к своей тощей груди, он обхватил ноги руками и задрожал. Из одежды на нем был лишь изношенный плащ его няни и мужские штаны, настолько большие, что он мог натянуть их до подмышек и подвязать веревкой. Ноги были босыми, но если укутывать их в плащ, то становилось не так холодно.
