Достоевский строит собственную идеологическую модель: эта героиня – символ добродетельной России, тип «красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшейся в народной правде». Татьяна отказывает Онегину, типу, «в родную почву и в родные силы ее (России. – Ю.Д.) не верующего, Россию и себя самого (то есть общество, свой же интеллигентный слой, возникший над родной почвой нашей) в конце концов отрицающего, делать с другими не желающего и искренно страдающего».
Другими словами, по Достоевскому, у Онегина нет счастья ни в себе, ни в народе, ни в Христе, а у Татьяны есть. Татьяна твердо стоит на своей почве, а Евгений – духовный нищий. Чувствуете? Слегка осовременив, Онегин – чужой, враг народа, и патриотка Татьяна любить его не должна. «Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина…». Только после политического приговора Достоевский обращается к сути отказа генеральши: «А разве может человек основать свое счастье на несчастье другого?» Аполлону Григорьеву также видится, что Пушкин как «поэт высоконравственный создает идеальный лик Татьяны», которая живет «храня на дне души, как заветный клад, нравственные понятия предков». Татьяна близка к «почвенной нравственности», а Онегин оторвался от почвы[210]. Эта нота в советское время разрастается до мажорного аккорда: «Образ Татьяны – воплощение народной стихии»[211].
Тынянов обращает внимание на простонародное имя Татьяна и ее идеалистический мир (Кларисса, Юлия, Дельфина). Ей бы и влюбиться в Ленского, замечает Тынянов, но тогда – рушится весь роман. Д. Благой не сомневается что у Онегина «искренняя страсть», но заявляет, что Татьяна, отказывая Евгению, «в основном, в сути дела, права»[212]. Эти рассуждения «права – не права» являют собой советский подход. Гуковский и Макогоненко, наоборот, считают, что Татьяна не права. Она не разглядела любви Онегина, обнаружила непонимание того, кого любила[213]. Татьяна права, возвращается к Белинскому Уманская, так как в основе предложения Онегина лежит «мелкое чувство светского самолюбия и тщеславия»[214]. И совсем без чувства меры о некоей высшей правоте этой героини рассуждает Турбин: «Татьяна – учредительница, основоположница какой-то новой морали, невидимое окружающим, то есть ими не узнанное чудо»[215].
Разброс точек зрения поистине широчайший – от трагедии до пародии. Так, Набоков видел в финале «Евгения Онегина» драму непонимания. Шкловский, напротив, считал, что Пушкин просто пародировал Татьяну, что поэт шутил
