В записке нет ни цифр, ни истории, ни взвешенного анализа состояния образования в России и в мире. Когда Пушкин писал записку, школьных учащихся на всю империю было менее двадцати тысяч, практически страна была поголовно неграмотной. Еще Александр I издал в 1804 году устав, согласно которому вводилась единая и, главное, бессословная школа, подобно западной, но в 1826 году дело пошло к ее уничтожению (отменена два года спустя). Народный поэт не касается народного воспитания, он имеет в виду дворян, для которых существовало всего 62 гимназии (с четырехлетним обучением). Если отнестись к делу серьезно, сочинять записку следовало бы не подавшись в глухое Михайловское, а – прогуляться пешком в Императорскую библиотеку, к приятелю-библиографу (и по совместительству баснописцу) Ивану Крылову, который помог бы подобрать необходимую литературу, дабы сперва ознакомиться с предметом.
К тому же автор записки не имел интереса к теме. Пушкин сам признается в конце, что он бы «никогда не осмелился представить на рассмотрение правительства столь недостаточные замечания о предмете столь важном…». Читайте: если б не поручили. И это не просто скромность. Поэт просил государя-императора (нормальная стилистика того времени) дозволения «повергнуть пред ним мысли касательно предметов, более мне близких и знакомых», то есть, очевидно, поэзии и, допустим, журналистки[358].
Мы обнаружили минимум четыре точки зрения на взгляды Пушкина, нашедшие отражение в его записке. Согласно первой, конформизм записки ясен был еще М. Лемке, который писал: «Записка о народном воспитании, несомненно, только и может быть рассматриваема как компромисс с правительством Николая»[359]. Немного в другой плоскости ту же тему рассматривал М. Гершензон: «Это раздвоение души, мучительный раздор между мыслью и чувством, проходит отныне скорбной нотой через все творчество Пушкина»[360]. Вторая точка зрения – ранняя советская, вульгарно-социологическая – подчеркивает полный отказ поэта в записке от своих свободолюбивых взглядов, переход в стан реакционеров[361]. В третьей, послесталинской, отмечается ловкость тактики: уступки, продиктованные большой целью (так сказать, аналог ленинской изворотливости в борьбе с врагом). Поэт, согласно Д. Благому, – мастер камуфляжа: «Пушкин не мог не прибегнуть во многом к официальной фразеологии…»[362]. Он идет лишь на некоторые политические уступки. Четвертая, наиболее распространенная и
