Он зависит от меня. Я от него не завишу. Мы оба это знаем, но об этом не говорим. Он болеет, он падает духом. Он говорит, что высыхает и не может писать стихи. Ему нужен кто-то, кому он может пожаловаться, вслух пожалеть себя, сказать о своих снах и страхах - он раздавлен ими, и он перекладывает их на меня, но ни ему, ни мне и в голову не приходит, что в этом перекладывании есть что-то недолжное и, может быть, опасное.
Он уходит иногда на весь день (или на всю ночь) в свои раздумья, и эти уходы напоминают мне его "Элегию" - стихи 1921 года о душе:
Моя избранница вступает
В родное древнее жилье,
И страшным братьям заявляет
Равенство гордое свое,
И навсегда уж ей не надо
Того, кто под косым дождем
В аллеях Кронверкского сада
Бредет в ничтожестве своем.
И не понять мне бедным слухом
И косным не постичь умом,
Каким она там будет духом,
В каком раю, в аду каком,
с его шестью "у", поющими виолончелью.
Он возвращается "в свое ничтожество", то есть к себе домой, ко мне, к нам. Он видит мое страстное желание - с ним я родилась и с ним умру расти, меняться, зреть, стареть. Он не любит этой тяги во мне, он любит мою молодость и не хочет перемен, он хочет затормозить меня в моем росте, но не тормозит, ничего не делает для этого - это только его желание, и он знает, что оно неосуществимо, он знает, что не имеет права опустить предо мной шлагбаум. Кроме того, он еще знает, что через все шлагбаумы я все равно прорвусь, нравится ему это или не нравится. Мне нельзя давать красный или зеленый огонь, я, может быть, сама - зеленый огонь.
Все вопросы мы так или иначе разрешаем в нашем разговоре, который продолжается годами. Ничто не разрешается само, ласковым, примирительным словом или минутой молчания. Все договаривается и разрешается мыслью - его и моей. Мы оба и существуем, и становимся на глазах друг у друга. Существуем вместе и становимся вместе - по-своему каждый. Но он любит думать и говорить только о нашем существовании. И я начинаю понимать, что наше - его и мое - становление - один из его страхов.
Он боится мира, а я не боюсь. Он боится будущего, а я к нему рвусь. Он боится нищеты - как Бодлер в письмах к своей матери, и обид - как Джойс в письмах к жене. Он боится грозы, толпы, пожара, землетрясения. Он говорит, что чувствует, когда земля трясется в Австралии, и правда: сегодня в газетах о том, что вчера вечером тряслась земля - на другом конце земного шара, вчера он говорил мне об этом. Мне все равно, что где-то землетрясение, для меня, по правде сказать, земля трясется все время, грозы бояться - для меня все равно, что бояться дождика. Пожар? Ну так возьмем под мышку кое-какие книги и бумаги (он - свои, я - свои) и выйдем на улицу. Что касается толпы, то так как я не ношу ни перьев, ни фруктов на шляпе, ни накрахмаленных юбок, то я не боюсь, что меня сомнут. Почему мне бояться толпы? Я сама - часть толпы. И я не хочу, чтобы меня боялись.
