В тот вечер они сидели все втроем - мама, дядя Петя и тетка Серафима - и разговаривали. Я тогда ходил только во второй класс, но хорошо это помню. Потому что как раз передавали радиопостановку по повести Гайдара «Чук и Гек». Я сидел возле радио и ловил каждое слово. Очень интересная была постановка. А они разговаривали громко. И я попросил, чтобы говорили потише - плохо слышно. Тогда дядя Петя сказал, что слушать радио - это большой грех, что надо слушать голос бога, а не голос сатаны. Он встал, оттолкнул меня и оборвал у нашего репродуктора провод. Потом достал из кармана складной нож и деловито отодрал розетку.
Радио замолчало.
От горькой обиды, от того, что я не узнаю, чем окончится путешествие Чука и Гека, я расплакался.
- Что вы делаете! - сквозь слезы закричал я. - Зачем вы поломали радио? Разве оно ваше?
Дядя Петя угрюмо посмотрел на меня, потом на маму, и вместо того, чтобы выгнать его, она так отлупила меня, что я назавтра не смог пойти в школу. А он смотрел, как она меня бьет, и приговаривал:
- Вот хорошо, вот славно… Это тебе наука - не дерзи старшим.
И похлопывал оборванным шнуром от радио по голенищу сапога.
Таким я и запомнил его - со шнуром, как с плеткой, в руке.
Потом он стал появляться у нас часто. Я узнал, что его фамилия - Сачок, что работает он где-то на бондарном заводе, где делают бочки. И еще я узнал, что у сектантов-пятидесятников он самый главный, его называют пресвитером.
Он явился к нам назавтра же после того, как мама привезла меня из санатория, и теперь заходит чуть не каждый вечер. Я еще ни разу не видел его побритым. Он вваливается в нашу комнату до самых глаз заросший колючей щетиной, и от него удушливо пахнет потом. Он гремит тяжелыми сапогами по чисто вымытым половицам и говорит тоненьким бабьим голоском. Раньше я совсем не замечал этого, теперь, когда он говорит, у меня начинает звенеть в ушах. Откуда у взрослого мужчины такой противный, визгливый голос?
Меня он называет Александром, как будто мне двадцать лет. «Ты, Александр, опять отворачиваешься, - тянет он, и глаза у него становятся маленькими, как щелочки, они буравят мне спину. - Смири, смири гордыню-то свою. Все под богом ходим, души наши и животы в руках его. Вот пожелает господь - и сотворит чудо: оживут ноги твои. Ты молись ему, с открытой душой молись».
И зачем-то потирает большие, как лопаты, руки.
С каким наслаждением запустил бы я еще одной банкой с компотом или чем-нибудь потяжелее в его противную рожу с отвисшей, мокрой губой. Ведь это из-за него мама вовремя не вызвала врачей, когда я заболел, забрала меня из санатория, не приносит книг, хотя мне так скучно по целым дням лежать одному! Но он - не тетка Серафима. Если я брошу в него банкой, он убьет меня, я это знаю точно. И все-таки когда-нибудь я непременно решусь: запущу в него чем-нибудь изо всех сил.
