Они опять помолчали, затем он, помрачнев, произнес:
– Терпеть не могу вальсы.
Оливия невольно вздрогнула и взглянула на него с удивлением. А он вдруг улыбнулся и добавил:
– Это потому, что они слишком уж быстро заканчиваются…
Оливия потупилась, не зная, что ответить. И в тот же миг музыка смолкла. Но сердце ее все еще продолжало кружиться в вальсе.
Тут Лайон поклонился ей, она сделала реверанс в ответ, и он повел ее в другой конец бального зала, к подругам, – повел так, словно возвращал на прежнее место украденную статуэтку.
На следующий день
Без двадцати два Лайон бросился к двери своей спальни, но внезапно остановился. Рывком открыв ящик письменного стола, он вытащил лист бумаги, стопку которой держал под шкатулкой палисандрового дерева, той самой, что с двойным дном. Набросав две короткие фразы, он посыпал записку песком, чтобы чернила быстрее высохли, затем сложил листок и сунул в карман сюртука.
Перед зеркалом, уже у лестницы, он снова ненадолго задержался, чтобы удостовериться, что галстук в порядке. И это оказалось роковой ошибкой. Только он положил ладонь на перила – ему нравилось с их помощью перепрыгивать сразу через несколько ступенек, – как голос за спиной остановил его.
– Лайон… на несколько слов. Будь любезен.
Оглянувшись, он увидел, что дверь кабинета приоткрыта и оттуда высовывается рука отца, жестом подзывая его.
Вот дьявольщина… Вызов в «тронный зал» – так они с братьями и сестрой именовали отцовский кабинет – был весьма неожиданным. Лайон довольно часто заходил к отцу, и встречи их проходили вполне удовлетворительно. Но подобные внезапные вызовы почти никогда не сулили ничего хорошего и редко завершались благоприятно, особенно – для бедняги Джонатана, который вполне мог ради забавы совершить что-нибудь предосудительное. Но даже и ему, Лайону, обычно не совершавшему ничего дурного, зачастую приходилось несладко.
Сделав глубокий вдох, он развернулся и направился в отцовский кабинет. Обычно родитель встречал его радушно, иногда же – горделиво улыбаясь (это в тех случаях, когда хотел обсудить с ним свои коммерческие дела, что очень льстило Лайону).
Войдя в кабинет, он не стал смотреть на часы; сейчас время стало его врагом, и он надеялся, что оно, возможно, замедлит свой бег, если сделать вид, что его не существует.
– Добрый день, отец, – весело сказал Лайон.
– Присядь.
Проклятье! Если требовалось присесть, значит, затевалось что-то серьезное. И долгое.
