Дверь отворилась со скрипом. Он прижался к земле теснее: а ну как в избе чужие сейчас?
- Кто тут? - шепнуло над ним громко, как крикнуло. Он узнал голос жены.
- Это я, Клавдя. Тише ты, тише. Я, Петр...
Жена ахнула, соскочила с крыльца, долго не могла нашарить его на земле, а когда нашарила - ткнулась в него лицом.
- Петя! Убитый... - Она видела их, убитых, ползущих уже по ту сторону жизни и остывающих лицом в земле. - Петя, Петя... Как же я без тебя, я без тебя буду-у?..
- Тише ты, тише. Чего ты колотишься, живой я.
"Раненый", - подумала она облегченно, но тут же сердце ее упало вновь.
- Небось раненый. Вся кровь вытекла...
- Целый я, нераненый, - прошептал он. - Только ты тише.
- Да я шепотом, иль не слышишь?
Слова "целый, нераненый" летали вокруг ее головы и не проникали в мозг. Потом она ухватила их смысл, но тут же забыла, почувствовав тревожными руками, как дрожит и сжимается его тело. Она повторила вслух, чтобы наконец осознать их, эти слова:
- Целый, нераненый... - И спросила удивленно, словно ребенок спросонья: - Чего ж ты тогда в избу не идешь?
- Да тише ты. Опасался, может быть, немцы в избе, может, еще кто.
- Никого, - сказала она. - А чего же сейчас не идешь?
Он поднялся и, как тень фонаря на ветру, метнулся к двери.
Она зашла в избу вслед за ним, все еще не понимая, как это - "живой, нераненый", и, думая только об этом, зажгла лампу. Слабый синий огонек с красной окаемочкой замигал, как бы сбивая темноту вокруг себя в густое черное масло. Она подняла лампу, приблизила свет к его лицу - заросшее, измученное лицо, и щеки провалились, и глаза провалились, и в черных яминах глаз мука, боль и еще что-то, прячущееся и пугающе-жалкое.
- Это я, - сказал он. - Я.
Она поставила лампу на шесток и припала к Петру. От его гимнастерки пахло болотом. Он наклонил голову, прижался губами к ее теплому темени. Глаза его, привыкшие к темноте, различали кровать широкую, на которой он спал до войны с женой, а сейчас спит, посапывая, пятилетний сын Пашка, различили еще не разрушенный войной уют, а только оскудевший как бы - ни занавесок на окнах, ни портретов на стенах, ни фотокарточек, а вот пол чистый, а на нем чистые половики.
Жена поставила на стол чугун сноровисто и бесшумно, отрезала от начатого каравая кусок хлеба, толстый, какой и полагается мужику.
- Щи, - прошептала она. - Горячие. Умойся сперва. - Налила горячей воды в рукомойник и стояла возле Петра с полотенцем.
