За Калинкиным мостом, за Фонтанкой, в доме Клокачева жил после Лицея юный Пушкин.
В 20-е годы, после революции, «покровская шпана» не уступала Лиговской, ходить здесь было опасно.
Помню, как одну длинную осень я снимал комнату, якобы для работы, в этом районе. Но как раз не работалось и я ходил и ходил в этом грустном районе, который был тогда так под стать моему настроению. Все, на что я надеялся в моей жизни, вдруг растаяло. Молодая удаль прошла. Первый напор моих литературных усилий был неплох, но он как-то кончился. И главное, куда-то исчезли все люди, которые помнили мои удачи. А без них я вроде был никто. Все мои гениальные друзья разъехались. Кто – в Америку, кто – в Москву. И никто из пришедших заново не знал, что я что-то собой представляю. А поднимать вторую волну было как-то стеснительно, и главное – неясно перед кем. Никто как-то не интересовался! Я вздыхая, ходил, смотрел. Наш город замечателен тем, что даже ипохондрия находит здесь места гениальные! И я много тут написал и пришел к грустному выводу: трудная жизнь для писателя – самая лучшая!
А потом вдруг наступила зима. Проснулся я от колокольного звона, идущего со знаменитой колокольни Николы Морского, главной достопримечательности тихой Коломны. Давно он не доносился сюда – туманная оттепель глушила звуки. И вдруг – словно колокольня рядом: идут и глухие тяжелые удары, и бойкий перезвон. Сдвинул шторы: косая солнечная «косынка» на доме напротив. Сердце радостно прыгнуло. Но что, собственно, произошло? Просто – сильный мороз обостряет все чувства. Заметил не я: в сильные морозы вспоминается детство. Эта яркость, восторг, пронзительность жизни однажды наполнили твою душу, когда ты вышел еще в валенках и закутанный платком, и между тобой и счастьем ничего еще не стояло, и ты его испытал. И теперь оно вспоминается, при той же картинке за окном, и вдруг кажется: откроешь дверь и выйдешь прямо туда.
Я торопливо оделся – пока ничего еще не встало между мной и этим утром – и выскочил во двор. Успею? Ухвачу? Во дворе – красота. Мороз сияет и жжет. Пришло то сладкое, забытое ощущение – в сильный мороз изнутри слипаются ноздри и пальцы в носках друг о друга скрипят. Пока все как когда-то в детстве! И вдруг это получится: я уйду в страну счастья и останусь там навсегда?
Лед на Мойке был выпуклый, рябовато-белый, словно не черная вода замерзла, а белое молоко. От сияния реки из глаз извилисто потекли горячие едкие слезы, смораживая, скукоживая щеки. Потому, наверно, так сладок мороз, что ты особенно остро чувствуешь: ты живой, горячий внутри. Вдали по льду кто-то бегал, сновали черные точки. Сощурился изо всех сил, вглядываясь туда. Дети! Когда-то и я выскакивал на лед, задыхаясь от страха и восторга. И почему-то я вдруг вспомнил, мы с другом были без пальто и без шапок в такой день. Почему? А чтобы запомнилось ярче. И так же грозно дымилась черная полынья под мостом, где, видимо, выходила сточная труба. Долго смотрел, щурясь, вспоминая. Даже грусть в Петербурге – литературна: я все запомнил и записал.
