скажут.
Кстати, о театральных профессиях. Реквизитор он и есть реквизитор, с ним все ясно, все хорошо, искусство же гримирования… гримирования… искусство грима – стыдно сказать – всегда возбуждало во мне подозрительность. Что-то не нравится мне в этом искусстве, хоть режьте меня – не нравится.
Мне было семь лет, когда я очутился в гримерной; известное дело: зеркала, запах вазелина, окна завешены черным, – Клавдия Ивановна, знакомая деда, взяла меня к себе на работу. Я тихонечко сидел в уголке и наблюдал за метаморфозами. Сначала было интересно – потом надоело.
– Хочешь я покажу тебе, каким ты будешь в старости?
Я испугался.
Дома, стоя у зеркала, я корчил рожи и плакал.
Мне и сейчас не по себе, когда в предметном указателе «Основ сценического грима» читаю:
бельмо
блеск глаз и потливость
глаза слепые
морщины, их заглаживание
слезы, создание их иллюзии.
Наша первая встреча. Лет пять назад, шесть. Вспоминай: Крым, Судак, улица Чехова или Гоголя, кого-то из классиков, а может быть, переулок, на углу водокачка. Это недалеко от автобусной станции, помнишь? У меня, правда, была борода, как и у твоих приятелей, они мне сразу не понравились, бородатые в шортах (ничего мне не нравится, да?), – один такой широкоплечий верзила, другой худой и вроде бы косоглазил, а третьего уже не припомню. Вам принадлежала веранда, еще кто-то спал прямо под яблоней на раскладушке, а мне тетя, по-моему, Дуся, может быть, Маня, уступила сарайчик метр на полтора возле будки, допустим, Полкана. Судя по рюкзакам, вы засиживаться не собирались, был август; я же попал в Крым, как это ни странно, по служебной необходимости, – в смысле времени и места не самая плохая командировка, плохо только то, что человек, с которым я должен был встретиться, оказался не тем человеком, за которого принимали в редакции. Я уже тогда появлялся в редакции, сотрудничал с отделом науки, представь, и техники, писал кое-что, но о художественном, то есть о том, чем сейчас грешу, – а ведь это «художественное», стало быть, попробуй разберись, где правда! – тогда еще не помышлял и в дела чужие вмешиваться тоже не думал, тем более перевоплощаться в кого-то, – я же еще не знал тебя, а ты еще не знала своего К., а твой К. еще не знал нас обоих…
Дальше. Я обгорел на солнце. В тот же день как приехал. Помнишь, к вам приходил некто попросить тройного одеколона. Вы, кажется, ели арбуз, нет? Да, ели арбуз, я хорошо представляю: твои умиротворенные довольные спутники и много арбузных корочек. Тройного одеколона у вас не оказалось, и ты, именно ты сказала, что лучшее средство от ожога – это простокваша. У вас как раз оставалась простокваша в бутылке (или кефир), что-то такое кислое, неважно что, – в общем, это очень славно, что кислой простокваше найдется применение, хотя я теперь думаю: зачем простокваша к арбузу? Да и вообще на такой жаре простокваша? Забавные подробности, правда? И главное, в духе Александра Степановича. Ну ладно. На другой день, вернее вечер, я имел счастье тебя провожать до дома. Где мы встретились, уже не помню, и почему ты была одна – тоже, а ведь была одна; я-то шел от Генуэзской башни через кукурузное поле и видел зайца (честное слово, зайца, а вот поле, наверное не кукурузное), шел через поле, видел зайца, потом, уже в городе, мы почему-то встретились. Я сказал: «Соседушка», и употребил еще какое-то велеречивое выражение со словом «разрешите», ты как-то сразу включилась в игру, и те пятнадцать-двадцать-тридцать минут до самого дома мы проболтали как давно знакомые люди. Разумеется, я спешил произвести впечатление, а потому врал черт-те что, я врал, ты смеялась, и я еще, помню, удивлялся тому, что вот можно так легко смеяться – просто и непринужденно, будто это большая – естественный смех – редкость (хотя так оно и есть, наверное), и тоже смеялся. Да! Ты рассказала мне, как «провалилась» в свой театральный, не сумела изобразить ласточку, – странные у вас экзамены, – причем, рассказывая про свою неудачу, ты так выразительно разводила руками, хотел сказать «крыльями», и наклоняла голову набок, что, будь я на месте экзаменаторов, поступил бы иначе.
