Родители и дядя-крёстный жили теперь в деревеньке Кочаны, на речке Невестнице, в доме «кочановской бабушки», как называл её Иван Сергеевич – у тётки отца. Из родного дома в Кислове Соколовых выжили чекисты, «нахрапщики», присланные утверждать советскую власть в смоленской глубинке. В тесном доме нашлась отдельная комнатка – «кабинет» – и для работы Ивана Сергеевича. Он, как обещал, послал по приезде телеграмму Федину и вскоре получил от него письмо. «Пишу тебе с большой любовью; откуда она взялась к тебе за короткий срок – не знаю. За сантимент не сердись...» – писал он, по-мужски стесняясь излияния чувств. «Ты, Костя, хорош (т.е. хороший ты человек), т.е. прост ты, светлый, от тебя идёт человеческое тепло...» – не менее смущённо признавался в ответном письме Иван Сергеевич.
Так началась эта удивительная не только по своей продолжительности (более 50 лет), но и по предельной открытости и сердечной откровенности переписка двух известных, очень самобытных и не схожих меж собою русских писателей, связавшая их так, что, прожив свою жизнь, каждый из них прожил как бы ещё одну, общую для обоих. «Думаю иногда, как это случилось, что нас, непохожих в судьбе и пути людей, соединила братская близость? Быть может, свела нас Россия, наша родная мать?» – много позднее (1957 г.) размышлял в письме к Федину Соколов-Микитов.
Можно продолжать цитирование писем с обеих сторон, но лучше прочесть всю переписку, которую старательно, с любовью издали сотрудники Музея К.А. Федина в Саратове. Это собрание документов трогательной и поучительной душевной мужской теплоты, которые по-иному и полнее дают представление о широкоизвестных русских писателях.
Они были очень разными людьми. Иван Сергеевич был наделён природой характером такой же цельности, как любое её создание, обладающее только ему присущими свойствами: ель – так ель, клён – так клён. Он представлялся сам как одухотворённое, очеловеченное явление природы. Он мог быть только таким, каким был рождён. Его невозможно было представить за конторским столом, в нарукавниках на чиновном мундирчике. Но как легко было его видеть присевшим где-нибудь на пеньке, с теплящейся в руках трубочкой, прислушивающимся к лесным звукам! Полнее всего он раскрывался, когда пребывал свой в своём.
Константин Александрович, как известно, был общественным деятелем очень высокого ранга, заседал в Верховном Совете страны. Приносило ли это ему душевное удовлетворение и радость? Ответ дают его письма к Соколову-Микитову, где он писал: «У меня такое чувство, что Кислово, Кочаны – настоящая моя родина...» Под тяжестью государственных и общественных обязанностей ему не всегда удавалось выкраивать время, чтобы уехать к другу на Смоленщину, где можно было походить босиком, отпустить бородку, волочить бредень с мужиками на мельничном пруду, подсвистывать манком рябчиков в осеннем лесу, пережить волнение на облаве, где он взял волка, почувствовал себя охотником и приобрёл ружье одной из лучших зарубежных фирм. Таким, кроме Ивана Сергеевича, его знали очень немногие.
