Я так любил писать с тобой с голоса, кто бы знал.
Вот сидим мы на траве, в тени, на краю джунглей,
у тебя лэптоп на коленях, бабочка на мизинце ноги,
а я взглядом по верхушкам деревьев выхаживаю,
шевелю губами беззвучно, что-то там наживляя,
а ты смотришь мне в губы и улыбаешься, ждешь,
и я говорю:
ну помоги же мне, здесь, в этом месте… такой
переход прихотливый…
Киваешь с улыбкой, и плавно покачиваешь головой:
«не-не-не». И я не понимал никогда, почему.
И не верил тебе, что, мол, синтаксис это такой у меня
и всё прочее, входа-выхода нет, мол, со стороны.
В самом деле, не опускаться же до имитации…
Нет, конечно, так ты не говорила. Покачивала.
«Не-не-не-не, —
как сказал в разговоре со мной философ
с чудным именем Подорога, —
время созерцания кончилось».
И тебе так нравился этот реверсный брачный
его пируэт перед пропастью.
О какой же ты стороне, если их божьей милостью
нет. Как бывает в любви, а у нас с тобой – в слове.
В этой чуткости, близости инцестуальной,
которую божьей едва назовешь.
А ты говоришь: не могу.
И это тем более странно, что вот Мандельштам,
например, или Данте стоял бы, глядел на верхушки
и что-то шептал: в этом месте такой переход…
ну ты понимаешь…
А я бы с лэптопом сидел, с мотыльком на ноге,
и если б о связке шла речь, стилистической что ли
запинке, намётке, не больше, то я бы, наверно,
два-три варианта каких-то нашел бы —
не значит, что те, но не это ведь важно.
Сидишь
как пейзаж, как условье акустики голоса, речи,
как ля камертона,
похожем на шпильку в твоих волосах, «не-не-не»,
улыбаешься, годы, и бабочка не улетает.
