Сообщение | страница 35



Глаза опухшие закрыты.
На свете счастья нет, как некогда сказал
Один отказник знаменитый.
Ревет мотор, гудит, по крыше бьет вода,
Сады, витрины, развороты.
Я одиночества такого никогда…
Молчу, молчу. У всех свои заботы.

«Молчу, дрожу, терплю, грядущего боюсь…»

Молчу, дрожу, терплю, грядущего боюсь,
Живу шипением пластинок
Затертых, призрачных, и больше не гожусь
Для просвещенных вечеринок.
. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .
Гроза, гостиница, бродяга на скамье.
Ступай и пой, покойся с миром.
В безлюдном холле заспанный портье
Склонился над своим Шекспиром.
Гремит ключами, смотрит в спину мне
С какой-то жалобной гримасой,
Пока в полнеба светится в окне
Реклама рубленого мяса.
Привычка жить… наверно. Все равно.
Душа согласна на любое.
Включи другой канал, трескучее кино,
Стрельба, объятия, ковбои.
Проснусь – увижу луч, умру – увижу тьму
И, погружаясь в сумрак дымный,
Я одиночества такого никому…
Гори, гори, звезда моя, прости мне…

«Льется даром с языка, мучит и калечит…»

Льется даром с языка, мучит и калечит
мусорная музыка урожденной речи.
Острием карандаша ранит и отпустит,
затерявшись в ландыше, в заячьей капусте.
Кто польстится на нее? Беспризорной тенью
ищет наказания, просит искупленья,
шелестит кириллицей, муравьиной кучей,
ластится, не мылится, гонит прах летучий.
Клюнул кречет кочета, в поднебесье тащит.
Все пройдет, за вычетом кратких и шипящих,
ушлой безотцовщины, тех, кто были чьей-то
глухотой защищены от немецкой флейты.
И седому пьянице с горькими устами
детская достанется трубочка в гортани,
да в казенном зеркале солнца отблеск тонкий
на больничном никеле в дифтеритной пленке.

«На востоке стало тесно, и на западе – темно…»

На востоке стало тесно, и на западе – темно.
Натянулось повсеместно неба серое сукно.
Длиннокрылый, ясноокий, молча мокнет в бузине
диктовавший эти строки невнимательному мне.
Тихо в ветках неспокойных. Лишь соседка за стеной
наливает рукомойник, умывальник жестяной.
Половица в пятнах света. Дай-ка ступим на нее,
оживляя скрипом это несерьезное жилье.
Город давний и печальный тоже, видимо, продрог
в тесной сетке радиальной электрических дорог.
Очевидно, он не знает, что любые города
горьким заревом сияют, исчезая навсегда.
Остается фотопленка с негативом, что черней,
чем обложка от сезонки с юной личностью моей.
Остаются ведра, чайник, кружка, мыльница, фонарь.
Торопливых встреч прощальных безымянный инвентарь.
Блещет корка ледяная на крылечке, на земле.