— Пойдете в первую эскадрилью к майору Фесенко. — И, давая понять, что разговор закончен, добавил: — Командира эскадрильи найдете на аэродроме. Тут рядом.
Когда Казаков вышел, командир полка снял трубку.
— Фесенко? Сейчас направил вам стрелка-радиста… Да-да. Опытный. Летает с тысяча девятьсот тридцать девятого года, с финской кампании. Но вы к нему присмотритесь и пока в полеты на выпускайте. Проверьте, как работает на ключе, как стреляет и вообще. Понимаете? Кстати, он был ранен, и нога еще не совсем в порядке…
2
Прошло две недели. Все это время старший сержант Казаков не летал. Он посещал занятия по специальности, тренировался в передаче на ключе, изучал радиостанцию и отдыхал. Жил в землянке, где располагались все воздушные стрелки-радисты эскадрильи, присматривался к ним, внимательно и как-то настороженно прислушивался к разговорам, но сам участия в них не принимал, больше отмалчивался. Когда же к нему особенно приставали с расспросами о том, как его сбили, с какой-то подозрительностью посматривал на спрашивавшего и сухо, не скрывая своего недовольства, отвечал: «Ну как? Обыкновенно. Сбили, прыгнул, высота небольшая, едва успел раскрыть парашют… Вот и все…» И поспешно уходил куда-нибудь в сторонку.
— Нелюдимый какой-то, угрюмый, — отзывались о нем радисты.
Однако к концу второй недели, когда февральская вьюжная непогодь сменилась солнечными мартовскими днями и летать стали больше, старшего сержанта Казакова словно подменили. Он стал часто появляться на аэродроме, провожал почти каждую машину, уходившую на задание, и, терпеливо дождавшись ее возвращения, бежал к старту, суетился, старался чем-нибудь помочь экипажу, подробно расспрашивал о боевом вылете. По всему видно было, что он тяготится вынужденным бездельем. И действительно, через два дня Казаков пошел к командиру звена…
Старший лейтенант Собинов, высокий, сутуловатый, с чуть выдающейся вперед нижней губой, делавшей лицо недовольным, терпеливо выслушал горячую, сбивчивую речь радиста.
— Значит, не терпится? Летать хочешь? Что же, это естественно. Кто полетал однажды, того в воздух так и тянет, по себе знаю. — И, помолчав, вдруг спросил: — А ты, случайно, рисовать не умеешь?
— Немножко. Но какое отношение…
— Вот и хорошо, — обрадованно перебил Собинов, — значит, поможешь стенгазету нашим ребятам выпустить, а то прорыв у них там. Договорились? Пойдем покажу. — Он встал и, пригнувшись, легонько подтолкнул Казакова к двери. — А летать… мы с тобой еще налетаемся, не спеши.
