Ловкой медведицей вылезла из люльки. «Завлекалку» под платок. Взгляд из-под полной руки:
— Ай? Что так смотришь? Понравилась, что ли?
Опять язык будто ватный. Да, слава Богу, она сама окликнула. Тут нашему брату легче.
— Скажите… Вы… Вы… Не согласились бы мне… Ну, это… (Что со мной. Господи? Заморожен?) Ну, это… Попозируйте для картины?
— Для чо?
— Для картины. Студент я. Художник… Дипломник.
— Кто-о?
— В училище. В художественном… Картину надо писать… Дипломную… Напишите… Тьфу… Попозируйте. Мне..
— Что я тебе? — улыбалась, перевязывая косынку.
— Ну, нарисовать вас… Хочу.
— Захотел. А как это… Пазировать?
— Ну, постойте хоть так… Или с мастерком? Или с кистью. А я нарисую.
— Так руки затекут, — уже мягче, согласилась, улыбнулась она.
— Я вас очень прошу..
— Ишь доняло. Понравилась, однако… Какая с меня картина?
— Не без того..
— Картину куда потом? В музей?
— Как получится..
— Ладно, — сказала она. — Раз приспичило, давай рисуй. Только мне пообедать надо. А то атощаю, аднако, — губы раздвинулись в пригожую улыбку. — В столовую схожу и приду. С полчаса время будит — рисуй. (Все-таки татарское в ней есть — «будит».) Здесь, што ли? Пряма?
— Можно здесь. А лучше бы у меня дома. Недалеко тут?
— Ага! Дуру нашел. Так я к тибе и пошла сразу. Может, ты насильник какой? Нинармальный?
— Что вы?
— Здесь рисуй. Приду.
— Как вас зовут? — промямлил я, все-таки удивленный, обрадованный ее сговорчивостью.
— Надя зовут. Вообще-то, Надия. Татарка я, однако..
— Не похожа.
— А мы все такие. У меня сестры еще русее. В Казани живут.
Она пошла своей валкой, тучной, тугой походкой. Глядел на ее платок. Ягодицы. В воротах обернулась. Махнула.
Побежал за этюдником. Я именно за ним по-бе-жал! Придет!! Она действительно явилась ровно через полчаса, сытая, довольная и словно бы еще более толстая и розовая.
— Ну что? Дай волосы приберу.
Ловко сняла, перевязала косынку, задирая полные руки за голову, по-женски, по-своему — не сделать никому. И все улыбалась своим круглым, светлым лицом, пленяла ямочками на щеках и чуть поигрывая (может, тоже от стеснения?) черной крашеной бровью. Прядку-«завлекадку» тоже не убрала, лишь сдвинула к мочке нежного белого ушка, едва выставленного из-под платка. Лицо было теперь совсем русским, «расейским» даже, исконным.
О, совершенство женщины! Ты можешь быть неожиданным, даже в такой измазанной мелом и красками робе! Лицо Нади гляделось из спецовки, как дивный бутон, брошенный по случаю в малярное ведро. Она улыбалась во все свои белослитные зубы, непогрешимые, ровные, один и второй ряд, меж которыми просвечивала едва плоть ее языка, надо думать, такого же совершенного.
