Занавес закрылся.
Не переодеваясь, вся труппа была приглашена на фуршет. Естественно, все сразу бросились к столу, а насытившись, стали импровизировать, каждый сам по себе и не сам по себе. Режиссер ни на минуту не отходил от Маргариты, погружая ее в глубокое творчество по системе Станиславского и периодически пытаясь ее облобызать. Супруга режиссера, ведущая прима театра, неодобрительно поглядывала за мужем и, в конце концов, устроила ему скандал. Фуршет закончился, как обычно, выяснением отношений в труппе и истерикой примы.
Простившись с Фимой уже поздно ночью, Сема, как истинный джентльмен, вызвался проводить Маргариту домой. Так как денег у Семы не было, пошли пешком, под видом – подышать свежим воздухом. Стояла сказочная осень, но в душе Семы бушевала весна. По дороге Сема разливался соловьем, объясняя Маргарите о бесконечном, что в конечном счете, ей было глубоко безразлично, хотя она делала умное лицо и периодически удивленно повторяла: «Да?!» Благо, Маргарита жила не очень далеко от театра, и они быстро дошли до ее дома. На лавочке, у подъезда, сидела группа ребят и играла на гитаре. Увидев подходящих Сему и Маргариту, гитарист прекратил играть и, медленно перебирая струны, с удивлением обратился к сидящим:
– Чтоб я так жил. Машка очередного лоха подцепила.
– Что этот очкарик сказал? – спросил Сема, но, наверное, несколько громче, чем следовало.
Слово «очкарик» очень не понравилось молодому человеку, и он кивнул своим товарищам.
Маргарита, блеснув зеленым глазом, растворилась, словно в дымке.
Сему били дружно, долго, с удовольствием, но аккуратно.
Когда он пришел в себя, то как-то сразу ясно понял, что не все то золото, что блестит, и любовь, как и искусство, требует жертв. Уже гораздо позже, идя, чуть ли не на ощупь, по ночной Москве, он понял еще одну истину: что это был перст свыше, преподавший ему урок по одной из заповедей – не прелюбодействуй!
– Семочка, ты шо имеешь к людям, шо тебе так испортили лицо? Мама, ну сделайте же шо-нибудь, шобы его глаза хотели меня видеть.
Обложенный тампонами с примочками, через оплывшие щелки век, Сема с трудом различал склонившихся над ним жену и тещу, как в почетном карауле над усопшим. Сема молчал, а в голове в закрытую дверь мозга кто-то стучал, и грубый незнакомый монотонный голос повторял одну и ту же фразу: «Не прелюбодействуй! Не прелюбодействуй!».
Сема открыл глаза. С экрана телевизора на него смотрел человек, «камзол в обтяжку, на плечах накидка, на шляпе петушиное перо, а с боку шпага». Блеснув зелеными огоньками в глазах, с хрипотцой в голосе он посочувствовал:
