- Дешево Диомидова купить хочешь, - загремел объездчик, - Дешево ты мою совесть ценишь... Десятка! Вру, четвертная. Ну?! А то стрелю. Я при исполнении.
И всем этим пьяным речам аккомпанировали птицы. Их ряды поредели, голоса привяли, но их было еще слишком много.
Наверное, надо было просто согласиться пойти в милицию. Ее начальник знал меня, у нас было даже общее начальство...
Убежать от них? Пьяные - не догонят. Но у этого ружье.
Я встал на ноги. Сложил листки, чтобы засунуть их в карман пиджака, и тут увидел выцарапанные сошедшим на нет грифелем слова: "На татя и человека лихого". И тогда я начал читать этот заговор. Объездчик так удивился, что на секунду забыл о своем ружье, я дуло поглядело в землю.
- Смотри-ка ты, - сказал он. - Психом притво ряется. Мастак, видать. Ну, я его сейчас разоблачу, слышь, Дементий? - и он оглянулся на соседа. Но того уже не было рядом. Он со всех ног бежал из рощи. Объездчик перевел глаза на второго своего спутника. Тот быстро-быстро пятился, держась рукой за сердце. Диомидов выронил ружье. Постоял. Потом повернул, медленно, молча пошел к онушке, вдруг его всего скрючило, он съежился и рванулся обратно. Полудобежал, полудополз до ружья, дотянулся до ремня и потащил за собою винтовку.
- Убежали тати, - перевел я дух. И тут же услышал откуда-то сбоку:
- Кабы то был тать, так тебе не встать.
Голос был знакомый. Рядом со мной стоял мой вахтер. Самый старший из трех. Тот, от кого всего сильнее несло смешанным запахом кислоты и прели. Тот, кого, бывало, всего труднее добудиться по утрам. И мне приходилось иногда попросту трясти сторожку, благо это было возможно благодаря ее легкости и ветхости.
"Под утро самое вздремнул", - неизменно произносил Федор Трофимович, испуганно и искательно улыбаясь. Короткая бородка его топорщилась, топорщились и давно не стиранная рубаха, и штаны с пузырями на коленях.
Сейчас одежда его выглядела так же, но улыбка была другой. А руки, которые он обычно при разговоре закладывал за спину, теперь твердо сжимали топор. Тот самый топор, что обычно стоял в прихожей архива среди щеток и веников.
- Да что вы, Федор Трофимович? - изумился я. Но изумление было - по крайней мере, частично - притворным.
За долю секунды, которая отделяла момент, когда я услышал голос и понял, чей он, от момента, когда я увидел хозяина голоса, я уже успел понять, что самый ленивый из трех вахтеров и тот убийца, которого боялся и оправдал суд, одно и то же лицо. В деле ведь была фамилия обвиняемого. И тот тоже слыл колдуном.
