— Помню, конечно. Только я сидел в этапной тюрьме.
— Через два года за примерное поведение мне разрешили работать в огороде. — Ожили картины прошлого. Антоний вспоминал: — Я шел окрыленный, словно меня выпускали на свободу. Огород был за тюремной оградой, сразу за ним начиналась тайга. Тайга! Я стоял на пригорке, поросшем березами и соснами, стоял, опершись о лопату, и жадно впитывал все, что видел, у меня было такое ощущение, будто, измученный жаждой, я припал к воде. Легкий ветер шевелил кроны деревьев, и я почувствовал запах нагретого солнцем леса. И вдруг увидел под сосной холмик и крест. Без надписи. И точно такой же — под другой. Крестов было много. Разбросаны как попало, в беспорядке, никто, видно, и не думал хоронить как положено — рядами. Некоторые кресты покосились, сгнили. Кресты наши, не православные. А конвоир, удобно устроившийся под сосной, кричит: «Вздумаешь побег устроить — до своих тебе рукой подать». На этом пригорке находилось польское кладбище. И никто из поляков-каторжников, я потом спрашивал, никогда туда не ходил.
— И чего тебе в голову лезут такие грустные мысли? Сейчас тюрьма в Александровском заводе, наверное, тоже опустела, как и наша в Якутске.
Антоний какое-то время раскуривал погасшую трубку.
— Пилевский просил меня об одном одолжении: как только будет Польша, я должен съездить на его могилу, прежде чем покину эту страну, и сказать: «Пилевский, есть Польша!» Только и сказать эти два слова. А вчера я едва отыскал его могилу, и не потому, что снег. Там, на этом холме, снега почти нет. Дело в том, что якуты уже несколько лет весной и летом перегоняют в том месте коров и лошадей на новые пастбища. Вот и лезут в голову мысли, что Пилевский, да и все мы, словно искры от костра. Выбросило, ну и полетели, одни уже погасли, погаснем и мы, и след после нас исчезнет. Страдали, мечтали… останется же только тайга. Тайга.
— Когда же наконец вскроется Лена? Как вы считаете? Вы ведь хорошо знаете повадки реки, плавали по ней.
Юрьев, несмотря на то что теперь занимал важный пост — был представитель новой власти, — не изменился, так же добросердечно относился к Чарнацкому, соблюдал принципы, давно сложившиеся среди ссыльных. Они встретились в библиотеке, где Катя по-прежнему работала.
— Когда вскроется Лена? — повторил Юрьев свой вопрос.
«Природу не поторопишь, — подумал Чарнацкий. — Всему свое время, необходимо терпение». Но не стал этого говорить Юрьеву, понимая, почему он и его товарищи с такой энергией и самоотверженностью ускоряют бег неторопливой, сонной здешней жизни.
