- Немедленно отпусти мышонка! - высоким, дрожащим голосом сказал Гриша.
Боголепов глянул на него через плечо:
- Детка, пока мы в штатском, вам извинительно не понимать, что я - старшина, а вы - зеленый укропчик, который может оказаться в моей роте, в роте лихих разведчиков. Как же вы будете резать ножом немецких часовых, детка?
Вокруг были растерянные лица таких же, как и мы с Гришей, юнцов. И нам всем было до слез жалко мышонка. Но мы стеснялись этого чувства, и кое-кто даже насильно криво улыбался. Гриша не улыбался. Внезапно он бросился с кулаками на Боголепова:
- Ты не смеешь! Не смеешь!
Но Боголепов посмел - он был сильнее.
А я испытывал завистливое почтение к этому старшине, чьи нервы достаточно огрубели, чтобы не жалеть мышонка.
На пороге появилась медсестра и выкрикнула:
- Воронихин Григорий, к доктору!
Гриша прыгающими руками надел очки и, в упор глядя на слегка побледневшего Боголепова, сказал:
- Не сомневайтесь, я непременно попрошусь в вашу роту! - и быстро пошел в медпункт.
Зимой 1941 года части Московского добровольческого комсомольского полка стояли на западных подступах к Москве. В один из первых дней декабря мотоциклист вез меня в штаб. Группа, в которую я был зачислен, больше трех месяцев действовала отдельно от полка и только сейчас вернулась в Подмосковье. Дорога вилась лесом. Все вокруг было упаковано в сверкающий снег, как в вату,- земля, кусты, деревья. Яркое солнце, валенки, полушубок и ушанка обманывали - не верилось, что мороз под сорок. И на душе было светло - после тяжелых октябрьских дней, когда немцы подошли вплотную к Москве, чувствовалось, что наше наступление не за горами. Я выскочил из коляски на глубокий, звенящий снег и пошел, не проваливаясь, к опушке. Там в небольшом лесном селении разместился штаб.
У штабной избы на снегу сидела ворона - она казалась огромной оттого, что распушила перья. Я прошел совсем близко, но она не взлетела, даже не шевельнулась, только искоса повела на меня глазом. Когда я оглянулся на нее с крыльца, она уже лежала на боку. По какой-то неуловимой связи я вспомнил Гришу - где он теперь и по-прежнему ли жалеет мышей и замерзающих птиц? Или четыре с половиной месяца войны изменили его, сделали таким же, как тот лихой парень с черным чубом?
- Стой! Кто такой?-тотчас же отозвался Гриша и шагнул с крыльца навстречу.
Это было как в сказке. Он охранял штаб! Гриша! Я бросился его обнимать.
- Погоди, погоди! - улыбаясь, отбивался он.- Я ведь на посту.
