Приготовив плов, со спокойным сердцем она вышла во двор отдохнуть, освежить разгоряченное лицо. К ней подбежала Фируза.
— Бабушка, — сказала она, — идем, Оймулло взяла в руки свой танбур.
Старуха приказала служанкам без нее не прикасаться к котлам, а сама с внучкой поднялась на кирпичную суфу перед комнатой и стала у среднего окна. В эту минуту послышались приятные звуки танбура. Все присутствовавшие в комнате, молодые и старые, утихомирились, замолчали.
Оймулло Танбур сидела на почетном месте и, глядя куда-то в пространство, играла на танбуре народную мелодию. Сидя среди этих разряженных богачек, важных и надменных, Оймулло думала, что даже щемящие звуки танбура не могут их тронуть, — они как будто задумались и погрустнели, а кто знает, что у них в мыслях? Вот старшая жена бая, она всем своим напыщенным видом старается показать гостям и особенно своей сопернице, что это ею устроен праздник, это по ее желанию веселятся люди и играют музыканты и Оймулло поет тоже ради нее. Да, Оймулло знала эти мысли госпожи, и все же она не отказала ей, пришла на той. Почему она это сделала? Ей хотелось повидаться с младшей женой бая, которая была ей симпатична, а больше всего хотелось прочитать на людях свои новые стихи, так хорошо ложившиеся на народный мотив. Что ж, может быть, и здесь найдется кто-нибудь, кто поймет ее. Особенно среди тех, кто слушает ее за окнами, во дворе. Подумав об этих людях, Оймулло Танбур свободней вздохнула и, закончив вступление, запела:
Боже, к другу дорогому ты меня скорей доставь!
Весточку ему о боли, о тоске моей доставь!
Возврати мне человека, о котором я грущу,
Иль меня — о милосердный — до его дверей доставь!
Песня эта была нежна и приятна, но печальна, пробуждала неясное чувство томления, покоряла и звала куда-то.
Немало слез пролила старуха Дилором за свою трудную, мучительную жизнь, столько пролила, что давно уже высохли ее глаза, и она уже не помнила, когда плакала в последний раз, а сейчас, слушая Оймулло, она чувствовала, как слезы подступили к ее глазам, она вытерла их кончиком платка, и ей показалось, что вместе с ними уходят из сердца все заботы и горести. И еще кое-кто из женщин в комнате тоже вытирали слезы. Даже музыканты, для которых музыка и пение были профессией, их постоянной работой, ревниво слушали Оймулло и тоже поддались обаянию песни, и кто-то невольно стал в такт ей тихонько ударять в бубен. Но тут Оймулло оборвала грустный напев и перешла на другой — веселый и стремительный:
