Он отдался только своему Слову. Гумилёв был обожаем молодежью. Не прикладывая никаких видимых усилий, кроме волшебства голоса, читающего стихи, странным образом воздействовал на умы. Да, он был прирождённым лидером. Во всяком случае, каждый молодой человек, хоть раз побывавший на его семинаре, был навсегда потерян для так называемой пролетарской культуры и литературы. В Гумилёве было главное – безупречный вкус. Его-то он и сообщал своим слушателям. В чём он был виноват? Что какой-то профессор Таганцев, поверив в прекраснодушие чекиста Агранова, указал на него пальцем как на мыслящего иначе?! Сергею Гумилёв не казался интересным или значительным. Но его казнь… Как Блок кричал: «Сожгите!!! Сожгите „Двенадцать“!!!» Говорят, он тоже был виноват в чём-то перед казнённым.
На несчастном, гордом Гумилёве, принявшем смерть с улыбкой, достойной офицера и философа, так, что даже чекисты дрогнули, опробовали схему: травля в газетах творчества и поведения, слежка, уголовные дела, обвинение в настоящем или измышленном деле о контрреволюции, заговоре против власти. Пытки. Расстрел.
Теперь из Страны Советов, а точнее – комиссаров и негодяев, – можно было только бежать. Многие так и сделали – кого-то выслали, кому-то разрешили командировку. Знали наперед, что не вернутся эти люди. Выпускали.
Сергей вспомнил, как ещё в 1919 году писал письмо другу. Из гостиницы в Неглинном проезде, дом четыре, с гордым именем «Европа». Вокруг, куда ни кинь взгляд, – голод, тиф, грязь, ужас. И они с «рыцарями образа» вещают эпатажные, бездумные стихи. Противно до тошноты – гадко. Залпом выпил водки. Толик ржал, отбирал у него бутылку. Врёшь! С ним так просто не справишься. Жгучие капли текли по губам, горлу, под рубашку. Тоска схватила сердце – клещами. Ему стало так плохо, внимательно смотрел на торчащий в кобуре пистолет Почём-Соли. Толик перехватил этот взгляд. Толкнул Почём-Соль. Сергей не успел. Потолок давил на затылок. Сел за письмо. Перед глазами всё плыло в ужасном хороводе. Никак не мог сосредоточить зрение на строчке. Тряс белыми кудрями, чтобы остановить карусель, дьявольскую свистопляску в глазах. Расслабленные, бессильные пальцы едва могли держать перо. Застрелиться! Револьвер вместе с Почём-Солью убежал на улицу. Какие-то глупые рифмы лезли в уши. Чувствовал: он на грани. «Думаю кончать в этой низенькой светелке». Как ему жить?! Ещё немного – струна его скрипки лопнет…
Чем больше рос её живот, тем отчётливее Исида чувствовала: к ней возвращается кто-то из её детей. Спрашивала, положив на его биенье руки: «Кто ты?» Ждала ответа. «Снежинка? Патрик?»
