Пришлось Фрицу пройти вдоль всего лодочного ряда до того места, где железные ступени встроены были по отвесу и где он мог подняться, не ссаживая братца.
Как же тяжел бывает мальчик, когда вконец распустится.
Возвращаться в таком виде на Клостергассе, конечно, нельзя было. Но Асмус с Сидонией уж сочинят какую-нибудь небылицу под предобеденную музыку. А в Вайсенфельсе есть не одно местечко, где можно обсушиться. Снова перейдя мост, он еще немного прошел вдоль Саале, потом два раза свернул влево, один раз вправо, — в книжной лавке у Северина уже зажегся свет.
Покупателей в лавке не было. Бледный Северин, в длинной рабочей робе, при свете снабженной отражателем свечи вчитывался в один из тех пожелтелых листов, какие милей душе книгопродавца любого чтения.
— О, Харденберг! Вот не ждал. Поставьте мальчика, прошу вас, на газетный лист. Вот тут как раз «Leipziger Zeitung», вчерашний нумер.
Северин ничему не удивлялся.
— Мальчик провинился, — сказал Фриц, опуская на пол Бернарда. — Сбежал на барки. И когда он успел так вымокнуть, ума не приложу.
— Kinderleicht, kinderleicht[4], — сказал Северин добродушно, но добродушие его относилась только к Фрицу. Детей Северин не жаловал: все они губят своими каракулями книги. Он прошел в самую глубь лавки, открыл деревянный баул и вытащил оттуда большую вязаную шаль, из тех, какие крестьянки носят.
— Скинь рубашонку, я тебя закутаю, — сказал он. — Шаль эту твой брат может мне не возвращать. И зачем ты всем причинил столько хлопот? Хотел уплыть куда-то, отца с матерью покинуть?
— Нет, конечно, — Бернард отвечал надменно. — Барки все пришвартованы, на ремонте. Как им уплыть, на них и парусов-то нет. И я не хотел уплыть, я хотел утонуть.
— Вот не поверю, — отозвался Северин. — И лучше бы ты мне этого не говорил.
— Он любит воду, — вмешался Фриц, поневоле вступаясь за свое, родное.
— Оно и видно.
— Я сам люблю! — вскрикнул Фриц. — Вода — чудеснейшая из стихий, даже прикасаться к ней — отрада Северин, возможно, не находил отрады в том, что вода залила ему весь пол. Он был человек сорока пяти лет от роду, в глазах у Фрица «старый Северин», обладал немалым здравым смыслом и не смущался превратностию счастья. Прежде он был беден, не успешен, в поте лица, с утра до вечера, за ничтожное жалование трудился на хозяина лавки, потом, когда хозяин умер, женился на вдове и вошел во владенье имуществом. Весь Вайсенфельс знал это и одобрял. Именно такой здесь представлялась мудрость.
