- Не ладится что-то, Иван Петрович? - оставив в покое всякие высокие материи, спросил я.
- То-то и оно! - подтвердил он. - Пять бортовых машин на вывозке урезали. Все телефоны оборвал. Сегодня уж - ладно, завтра бы так не получилось! Вины нет, а спрос с меня.
Подоспел меж тем шашлык, - Никитыч принес первый шампур, торжественно, как шпагу на параде, держа его в вытянутой руке.
- На пробу, мужики! По виду вроде бы ничего.
Разобрали мы его под стопку моментально; круша плотными белыми зубами горячую жирную баранину, Иван Петрович попенял:
- Сколько раз ведь учил: помидорками прокладывать надо. Мягче с ними, нежнее.
Мясо действительно было немного жестковато, и всетаки, по-моему, говорить об этом было необязательно. Никитыч. опробывая, тщательно прожевал кусок - у него-то зубы были хотя и стальные, да не свои, - охотно объяснил:
- Да-к не подвезли их, помидорки. Нешто я забыл!
- Взял бы да сам сходил - по-молодецки. Не за морем.
- И сходил бы, ноги не заемные, - все так же охотно согласился Никитыч. - Да ведь прикинь ты: два километра туда, два обратно - в самый раз бы мясо сейчас и резал. А ты ведь велел к сроку.
- С ними-то и есть понятнее, с помидорами, - продолжал настаивать, бурчать Иван Петрович и пренебрежительно кивнул на миску с огурцами. - Не то что с этиЧаи перестарками...
- Эти у меня - тут, с грядки. Отходят уже, знамо дело, - миролюбиво принял Никитыч упрек, подавая второй шампур.
Председатель был человеком размашистым, решительным, а под настроение и несговорчивым.
- Ну-ка, Слав, скатай на огороды! Отбери там с десяток, которые поспелее.
Кремовый председательский "уазик" резво сорвался с места; стараясь снять какую-то общую неловкость, заминку, Иван Петрович грубовато пошутил:
- Похож, жирком ты тут обрастаешь, Никитыч. На отшибе-то.
Сухие морщинистые скулы Никитыча слабо порозовели.
- На моих жирах рубаха, как на веретене, крутится. - Он помедлил, колеблясь, что ли, и досказал, чуть усмехнувшись: - А на тебе - разве что не трещит.
Действительно, голубая блескучая рубаха плотно облегала налитое, грузноватое тело Ивана Петровича; он добродушно хохотнул:
- Дерзишь, старый? Давно я, понимаешь, втыков тебе не делал! - И, подмигнув мне, - приглашая вместе пошутить, посмеяться, - поддразнил еще: - Ну, чего ж молчишь? Еще, может, что скажешь?
Скулы Никитыча снова слабо окрасились.
- Давай скажу - коли уж сам просишь... Он, - Никитыч пошевелил седыми бровями, кивнул, показал на меня, - он у нас вроде свой. Опять же, срамил ты меня при нем - значит, при нем же и ответить можно. Я не скажу - кто ж тогда другой тебе скажет?
