Первое, что я больной человек. Второе, что государство с уважением и пониманием относится к положению человека, много лет сидевшего в тюрьме, делает скидки. Третье, репутация моя тоже хорошо известна. За двадцать лет я не подписал, не написал ни одного заявления в адрес государства, связываться со мной да еще в мои 65 лет - не стоит. Четвертое, и самое главное, для государства я представляю собой настолько ничтожную величину, что отвлекаться на мои проблемы государство не будет. И совершенно разумно делает, ибо со своими проблемами я справлюсь сам.
Почему сделано это заявление? Мне надоело причисление меня к "человечеству", беспрерывная спекуляция моим именем: меня останавливают на улице, жмут руки и так далее. Если бы речь шла о газете "Таймс", я бы нашел особый язык, а для "Посева" не существует другого языка, как брань. Письмо мое так и написано, и другого "Посев" не заслуживает. Художественно я уже дал ответ на эту проблему в рассказе "Необращенный", написанном в 1957 году, и ничего не прочувствовали, что заставило меня дать толкование этим проблемам.
Я никогда не давал своих рассказов за границу по тысяче причин. Первая - другая история. Второе - полное равнодушие к судьбе. Третье - безнадежность перевода и, вообще, все - в границах языка".
В этом письме, как в зеркале, отразилась весь трагизм судьбы Шаламова - бесправного и в мире, и в свой стране.
Впрочем, Борис Лесняк, хорошо знавший Шаламова, вспоминает о таком разговоре: "Ты не думай, что кто-то заставил меня подписать это письмо. Жизнь меня заставила сделать это. А как ты считаешь, я могу прожить на семьдесят рублей пенсии? После напечатания рассказов в "Посеве" двери всех московских редакций для меня оказались закрытыми. Стоило мне зайти в любую редакцию, как я слышал: "Ну что вам, Варлам Тихонович, наши рубли! Вы теперь человек богатый, валютой получаете..." Мне не верили, что, кроме бессонницы, я не получил ничего. Пустили, сволочи, рассказы в розлив и на вынос. Если бы напечатали книгой! Был бы другой разговор... А то по одному-два рассказа. И книги нет, и здесь все дороги закрыты".
Надо признать, что Варлам Тихонович заметно изменился в последние годы его жизни. С чем это связано? С болезнью? Усталостью? С озлобленностью на неприятие окружающих? Не знаю. Вот что об этом говорит близко знавший его Борис Лесняк: "Суждения его стали категоричными, возражения раздражали, тон стал менторским, вещательским, пророческим. Резко менялось его отношение к людям, недавним его кумирам". Действительно, об отношении Шаламова к Пастернаку я уже писал. Еще более негативным было его отношение к Солженицыну, которого он считал "лакировщиком". Впрочем, тема взаимоотношений этих двух величин лагерной прозы столь интересна и необычна, что заслуживает отдельного разговора, а может быть и исследования.