Это и дало Варламу Тихоновичу право сказать: "Каждый мой рассказ - пощечина сталинизму и, как всякая пощечина, имеет законы чисто мускульного характера... В рассказе отделанность не всегда отвечает намерению автора - наиболее удачные рассказы написаны набело, вернее, переписаны с черновика один раз. Так писались все лучшие мои рассказы. В них нет отделки, а законченность есть... Все, что раньше - все как бы толпится в мозгу и достаточно открыть какой-то рычаг в мозгу - взять перо - и рассказ написан.
Рассказы мои представляют успешную и сознательную борьбу с тем, что называется жанром рассказа... Пощечина должна быть короткой, звонкой... Каждый мой рассказ - это абсолютная достоверность. Это достоверность документа... Для художника, для автора самое главное - это возможность высказаться - дать свободный мозг тому потоку. Сам автор - свидетель, любым своим словом, любым своим поворотом души он дает окончательную формулу, приговор, И автор волен не то, что подтвердить или опровергнуть каким-то чувством или литературным суждением, но высказаться самому по-своему. Если рассказ доведен до конца, такое суждение появляется".
Действительно, Шаламов нашел то, что потерял, на мой взгляд, Солженицын, бросившись писать свои многотомные, многословные, нравоучительные произведения. Впрочем, о взаимоотношениях этих двух людей речь пойдет позднее.
Однажды в письме к Ю. Шрейдеру Шаламов написал: "Отражать жизнь? Я ничего отражать не хочу, не имею права говорить за кого-либо (кроме мертвецов колымских, может быть). Я хочу высказаться о некоторых закономерностях человеческого поведения в некоторых обстоятельствах не затем, чтобы чему-то кого-то научить. Отнюдь". Получается парадокс: с одной стороны Варлам Тихонович признает, что лагерный опыт никому не нужен, он ничего не дает ни прошедшим его, ни читающим о нем, а с другой, несмотря на то, что его не понимали, не печатали, продолжает неистово писать о лагерной жизни. Мне кажется, для него то, что он пишет - это инструмент познания мира, пусть мира страшного и жестокого. Проза Шаламова космогонична, для него лагерь является образом того мира, в котором мы живем. И, действительно, в нем нет ничего такого исключительного или необычайного, чего бы ни было в советском обществе того времени, та же атмосфера, то же устройство, те же люди...
"Каждый рассказ, каждая фраза его предварительно прокричана в пустой комнате - я всегда говорю сам с собой, когда пишу. Кричу, угрожаю, плачу. И слез мне не остановить. Только после, кончая рассказ, я утираю слезы".