— Будьте спокойны. Он превосходно водит машину.
— Вот это-то и плохо! Очень уж он самоуверен, а тут достаточно маленькой неосторожности — и готово! Ты подумай, ведь ему… Сколько же это ему сейчас лет?..
— Пора вам привыкнуть к тому, что он взрослый парень.
— Взрослый? — Госпожа Роек всплеснула руками. — Ну, знаешь, Ядзя, от кого, от кого, а от тебя я этого не ожидала… Взрослый! Кто не знает, тот действительно мог бы подумать, очень уж он вытянулся. Но ты!
— У него уж и усы пробиваются…
— Усы? Подумаешь, усы! Да это и не усы вовсе. Что-то такое у него там есть над верхней губой, но до усов еще далеко. Пушок какой-то! Да и какое это имеет значение? Мужчина, дорогая моя, остается ребенком до смерти, уж я тебе говорю, никогда он не бывает по-настоящему взрослым. А тем более Марцысь. Который же это ему год пошел?
Госпожа Роек постоянно путалась в подсчетах годов своих сыновей, ссылаясь на то, что время летит так быстро, оглянуться не успеешь.
— Еще недавно оно на цыпочки становилось, чтобы посмотреть, что на столе лежит, — и, пожалуйста, тракторист!
И, как всегда, забыв о возрасте сына, она вдруг начинала восторгаться:
— Тракторист, ну и кто бы мог подумать! Я своим глазам не верила, прямо-таки своим глазам не верила, когда прочла, как его в газете хвалят, — оживленно рассказывала она Ядвиге, словно та слышала об этом впервые, а не присутствовала при чтении газеты, которую принес им Павел Алексеевич. — Впрочем, сейчас мне больше всего любопытно, что тебе там завтра окажут.
Но Ядвиге не было любопытно. Сердце ее сжималось, предчувствуя недоброе. Она плохо спала всю ночь, и когда на рассвете перед домом зафыркал мотор и из кабины выскочил Марцысь, Ядвига была уже готова.
Было прохладное, серебряное от росы утро. Но вскоре прозрачный воздух словно насытился цветочной пыльцой, так озарило его золотисто-розовое сияние. Развертываясь широкой лентой, ложилась под колеса упругая степная дорога. Оконце кабины было открыто, и веселый свежий ветерок ласкал лицо.
Ядвига забывала минутами, куда и зачем едет. Сердце утихло, будто вся жизнь переменилась и не осталось ничего, кроме беспредельной шири по обе стороны широкой белой, уходящей в даль дороги.
Да что в ней было и прежде, в ее жизни? Любовь? Когда-то она любила так крепко, так тяжко, так мучительно. Думала, что только эта любовь и существует… А на поверку оказалось, что она смогла усомниться, предать свою любовь, предать Петра. И Петр смог с таким каменным лицом стоять перед ней в тот страшный вечер… «Нет, нет, только не об этом», — торопливо отогнала она от себя эти мысли, успев, однако, заметить, что воспоминание потеряло свою остроту.
