Малевский совещался в сторонке с Лужняком.
— Ну что ж? Чем хуже, тем лучше! Мало они над людьми издевались, а теперь еще тиф… Ведь каждый умерший будет им в счет поставлен, понимаете, Лужняк?
Унтер кивал головой и покачивался на каблуках, поскрипывая начищенными до блеска сапогами. Равнодушно глядя в сторону, Малевский вполголоса спросил:
— Донесение отправили, последнее?
— Отправил.
— Место то же самое?
— То же самое.
— Вы, смотрите, поосторожнее.
— Э, чего бояться? Никому и в голову не приходит.
— Не очень-то на это рассчитывайте. Они доверчивы-доверчивы, а потом вдруг оказывается, что хитры, как змии… Азиаты, знаете, коварны, об этом надо помнить… Впрочем, и в самом эшелоне есть фрукты…
— Я уж держу на примете, кого следует. Этот Шувара…
— И Шувара и другие… Не угодно ли, пошел на пристань мешки таскать… По правде сказать, от него хорошо бы избавиться.
— Избавиться?
— Не понимаете? Ребенок вы, что ли? Впрочем… не теперь, так позже.
Однако вскоре Малевский на время позабыл о Шуваре, занявшись другими делами. Местные власти предприняли энергичные меры по борьбе с тифом в эшелонах. Все теплушки перетряхнули; больных, несмотря на вопли и протесты, перевезли в больницы, весь эшелон подвергся дезинсекции. На некоторое время был запрещен выход в город.
И вот из теплушки в теплушку понеслась весть об ужасающих актах насилия, совершенных якобы тут же рядом, в соседнем вагоне; о поляках, умирающих без всякой помощи на голом полу в больницах, об убитых женщинах и детях. Малевский и поручик Шатковокий употребили все усилия, чтобы эти слухи как можно скорее проникли наружу. И они распространились с невероятной быстротой и огромными буквами закричали с газетных листов в далекой Англии и еще более далекой Америке — с тем чтобы потом, известными лишь Малевскому путями, вернуться сюда, на эти необъятные просторы за истекающим кровью фронтом, но вернуться уже в качестве «достоверного сообщения». «Потому что ведь это напечатано в газетах, в заграничных газетах! А уж там, милая моя, получше информированы, чем мы. Мы сидим в этой дыре, ничего не знаем, а тут такие ужасы творятся, милая вы моя! Подумать только, ведь это настоящее мученичество, ведь это описать невозможно, что мы, несчастные поляки, терпим…»
Шувара и остальные, работающие на пристани, после дезинсекции уже не вернулись в теплушки, найдя приют в городке. Они явились лишь в последний момент, перед отъездом, когда после прибытия представителя посольства (к которому, впрочем, никого из обыкновенных смертных не допустили), после бунта почти всех пассажиров, категорически отказавшихся плыть по реке, — советские власти со страшными усилиями выхлопотали для поляков вагоны. Паровоз уже стоял под парами.
