Теперь Михалыч заново открывал для себя мать, когда сталкивался с ней на кухне, около туалета или при кормлении рыб. Аквариум он, правда, вскоре перетащил, когда стало ясно, что с квартирой не прокатит. Да и рыбы, пожив с матерью, стали вести себя неадекватно, движения резкие пошли. Михалыч перенес их в гостиную, убрав с подоконника свалку и лично вымыв окно.
Мать сидела целыми днями в комнате, говорила по телефону или спала под телевизор. Выходила иногда подышать на улицу, но далеко не уходила. Лену побаивалась или делала вид. Завела в банке чайный гриб, пыталась поить им Михалыча с Катюхой, Лену своей заботой не доставала.
Лена попыталась увлечь заскучавшую свекровь йогой. Мать, чтобы ее не обидеть, сходила пару раз, и на этом всё.
Попробовала, как многие соседки ее возраста, походить в церковь. Церковь была недалеко, две остановки, с ее льготным это вообще не вопрос. Но и тут не склеилось. То ей просфор не хватило, то, когда кропили, до нее не долетело, то замечание сделали, что губы накрашены, а они просто смазаны вазелином для здоровья. В итоге мать на церковь обиделась и ездить перестала. Обижалась она молча, вслух ничего не ругала. Только по каким-то взглядам и движениям можно было понять ее отношение, а так молчала и была вся в своей деятельности. А Лена, кстати, наоборот, как молния, сверкнет, швырнет, а через минуту по плечу гладит или даже в штаны ему в шутку может ладонь сунуть, это были остатки их романтических отношений.
Снова повалил снег. Михалыч включил снегоочистители и поглядел на часы.
Снег шел с вчера, Лена предлагала вообще не ехать. «Куда вы завтра поедете?!» Разговор был на кухне. «Сама знаешь куда. – Михалыч забросил в себя остатки ужина и поднялся. – Пойду, акул покормлю». «Акулами» его рыбок стала первой называть Лена. Он перенял.
Снегоочистители работали ровно, настраивая на нормальный, спокойный лад. «Всё. Будет. Хорошо, – говорили снегоочистители. – Всё. Будет. Хорошо».
Михалыч на это кивал. Покрутил шеей, а то затекла, сука.
«Не ты первый, не ты последний», – продолжали снегоочистители, сбрасывая лапшу за лапшой.
Место, куда они ехали, не значилось на указателях. Первое время писали, а потом исчезло.
Называлось оно «Серая Бездна». Это было болотистое место с еловым леском, хорошее для охоты, но, вообще, гиблое. Но люди там жили, низенькие, с сероватыми лицами и вечно сжатыми кулаками. Были они даже не русскими, а местного слабоизученного племени, названия которого сами не помнили и от этого считали себя самыми русскими, а остальных – так себе, туфтой. Язык свой они почти забыли – и этим тоже гордились: что портили русский словами своего прежнего языка. Вместо «женщина» говорили «тьма». «Деревня» была у них «бездна». «Телевизор», «машина» говорили по-русски. За прежние свои слова они держались, считали их настоящими русскими словами, древними и чистыми. Даже советская власть не смогла их переучить, хотя построила им школу и посылала им учительниц грамотного языка. Но бездняки держались за свое. Советскую власть признали, устроили на болотах колхоз, пару семей раскулачили и там же, в болотах, потопили. А потом почти все вымерли, местность стала заселяться кем попало. Кого по распределению, кого просто так ветром заносило. Все это напоминало вакуум и соответствовало своему названию. Серая Бездна.
