— Что случилось, говоришь? А вот что.
— Да что?
— Вон там, не видишь? Как это было в Ветхом Завете?
— Ветхий Завет? На что он тебе сдался?
— По-моему, что-то похожее было при Моисее, разве нет? Огненный столп, который вывел народ из рабства?
Лебенталь заморгал.
— Столп облачный днем и столп огненный ночью, — сказал он вдруг без всякой плаксивости. — Ты это имеешь в виду?[3]
— Ну да. А в том столпе разве не Господь шел?
— Яхве.
— Ну хорошо, пусть Яхве. А вон то, внизу, знаешь как называется? Это надежда, Лео, надежда… для всех нас! Почему же, черт возьми, никто из вас не хочет этого видеть?
Лебенталь не ответил. Сидел, весь съежившись, и смотрел вниз, на город. Пятьсот девятый откинулся назад, к стенке. Наконец-то, впервые, он выговорил это слово. «Как трудно его произнести, — подумал он. — Какое чудовищно тяжелое слово, того и гляди прибьет. Все эти годы я боялся даже помыслить его, иначе оно разъело бы меня изнутри. Но теперь оно вернулось, да, сегодня, хотя и страшновато помыслить его целиком, но оно здесь, оно либо сломит меня, либо сбудется».
— Лео, — сказал он. — Пожар там означает, что и здесь всему будет крышка.
Лебенталь поежился.
— Если они проиграют войну, — прошептал он. — Только тогда. Но это одному Богу известно. — И он по привычке испуганно оглянулся.
В первые годы войны лагерь был довольно хорошо осведомлен о событиях на фронтах. Однако позже, когда побед не стало вовсе, Нойбауэр запретил проносить в зону газеты и передавать по лагерному радио какие-либо известия о поражениях и отступлениях. По баракам стали ходить самые немыслимые слухи, в итоге же никто не знал, чему верить, чему нет. Что дела на фронтах плохи, об этом знали все; а вот революция, которую столько лет ждали, все почему-то не совершалась.
— Лео, — сказал пятьсот девятый. — Войну они проиграют. Это конец. Если бы вон то, внизу, случилось в первые годы войны, оно бы ничего не значило. Но сейчас, пять лет спустя, оно означает, что побеждают другие.
Лебенталь снова пугливо оглянулся.
— Зачем ты мне все это говоришь?
Пятьсот девятый хорошо знал, что такое лагерные суеверия. Нельзя произносить заветное — оно не сбудется, а несбывшаяся надежда — это тяжкий удар и, значит, потеря сил. Не полагалось ничего загадывать ни за себя, ни за других.
— Говорю, потому что надо об этом говорить, — сказал он. — Пришло время. Теперь это поможет нам выстоять. Потому что это не парашные байки. И ждать осталось недолго. Нам надо… — Он запнулся.
