— Запе-вай! — скомандовал Вебер. — «Германия, Германия превыше всего!»
Люди запели не сразу. Они были ошарашены. В последние месяцы им не часто приходилось петь, а если и приходилось, то неизменно народные песни. Обычно им приказывали запевать во время телесных наказаний. Покуда истязуемые орали, остальным полагалось петь трогательные лирические песни. А старый, давнишний, еще донацистских времен, государственный гимн им уже много лет как не заказывали.
— Ну же, пойте, сволочи!
В блоке номер тринадцать первым запел Мюнцер. Остальные кое-как подхватили. Кто не помнил слов, просто шевелил губами. Это было самое главное — всем шевелить губами.
— Почему? — шепнул Мюнцер между куплетами своему соседу Вернеру, не поворачивая головы и продолжая делать вид, что поет.
— Что почему?
В этот момент хор дружно дал петуха. С самого начала мелодию взяли недостаточно низко, поэтому наиболее торжественные, ликующие ноты заключительных строк вытянуть не смогли и сорвались на фальцет. Да и дыхание у арестантов давно уже было не то.
— Это что за скулеж? — возмутился начальник режима. — А ну-ка, сначала! И если в этот раз не споете, останетесь тут на всю ночь.
«Хор» затянул песню снова, взяв пониже. Теперь дело пошло лучше.
— Ты о чем? — переспросил Вернер.
— Почему именно «Германия, Германия превыше всего»?
Вернер прищурился.
— Может, не слишком верят своим нацистским песням после сегодняшнего, — с чувством пропел он.
Арестанты как один глядели прямо перед собой. Внезапно Вернер почувствовал какой-то странный внутренний подъем. И сразу понял, что ощущает его не один, что то же самое испытывает и Мюнцер, и растянувшийся на земле Гольдштейн, и многие другие, и даже эсэсовцы почуяли что-то. Песня вдруг зазвучала иначе, совсем не так, как обычно пели ее арестанты. Она звучала громко, слишком громко и почти вызывающе иронично, причем дело было вовсе не в тексте. «Господи, только бы Вебер не заметил, — подумал он, тревожно глядя на начальника режима. — И так вон сколько уже мертвецов лежит».
Лежа на земле, Гольдштейн вплотную придвинулся к Шеллеру. Тот шевелил губами. Гольдштейн не мог разобрать, что он бормочет, но по выражению полуоткрытых глаз и так догадался.
— Чушь! — сказал он. — У нас свой человек в больничке. Он устроит. Ты выкрутишься.
Шеллер что-то возразил.
— Заткнись! — проорал ему Гольдштейн сквозь хор поющих голосов. — Ты выкрутишься, и баста! — Он смотрел на серое лицо друга, на его пористую кожу. — Никто тебя не усыпит! — запел он, стараясь попадать в такт мелодии. — У нас в больничке фельдшер! Он врача подмажет!
