Пятьсот девятый ощутил слабое шевеление под коленкой — это Ломан дергал его за штанину. Он снова наклонился.
— Выньте ее! — шептал Ломан.
Пятьсот девятый присел с краю на нары.
— Мы ничего не сможем на нее обменять. Слишком рискованно, понимаешь? Никто не пойдет на это.
Рот Ломана судорожно задергался, с трудом выталкивая слова.
— Им она не должна достаться, — бормотал он через силу. — Только не им. Я платил сорок пять марок. В двадцать девятом. Только не этим! Выньте!
Внезапно он скорчился и застонал. Кожа лица подернулась морщинами только в уголках глаз и губ — других мускулов, чтобы отреагировать на боль, на лице не осталось.
Немного погодя он снова вытянулся на нарах. Из груди его исторгся тяжкий стон боли и стыда.
— Да не думай ты об этом, — утешил его Бергер. — Вода у нас еще есть. Эка важность. Подотрем.
Некоторое время Ломан лежал тихо.
— Обещайте мне, что вы ее вынете, прежде чем меня унесут, — прошептал он затем. — Когда я окочурюсь. Уж это-то вы можете.
— Ладно, — сказал пятьсот девятый. — Ее не зарегистрировали, когда тебя брали?
— Нет. Обещайте! Только наверняка!
— Обещаем. Наверняка.
Глаза Ломана снова подернулись пеленой, потом успокоились.
— А что это было там — недавно?
— Бомбы, — ответил Бергер. — Город бомбили. В первый раз. Американцы.
— О-о!
— Да, — сказал Бергер тихо, но твердо. — Возмездие все ближе. За тебя, Ломан, тоже отомстят.
Пятьсот девятый мгновенно поднял глаза. Но Бергер стоял так, что лица его не было видно — только руки. Пальцы их сейчас то сжимались, то снова разжимались, словно душат чью-то невидимую глотку — отпускают и снова принимаются душить.
Ломан лежал неподвижно. Он закрыл глаза и, казалось, уже не дышит. Пятьсот девятый так и не понял, дошло до него то, что сказал Бергер, или нет.
Он встал.
— Ну что, помер? — спросил арестант с верхних нар. Он все еще чесался. Четверо других сидели рядом с ним как неживые. Глаза у всех были совершенно без выражения.
— Нет. — Пятьсот девятый повернулся к Бергеру. — Зачем ты ему это сказал?
— Зачем? — Лицо Бергера передернулось. — Затем. Будто сам не понимаешь.
Солнечный свет окутывал его круглую голову розоватым облачком. В смрадном, удушливом воздухе барака казалось, что от головы идет пар. Глаза влажно блестели. В них стояли слезы, но от хронического воспаления глаза у Бергера слезились постоянно. Конечно, пятьсот девятому нетрудно было понять, что имел в виду Бергер. Но какое в этом утешение для умирающего? А может, наоборот, ему от этого только хуже? Тут он увидел, как прямо на серый, неподвижный зрачок одного из четверых, что рядком застыли на верхних нарах, уселась муха — тот даже не сморгнул. Может, все-таки утешение, подумал пятьсот девятый. Последнее утешение для того, кто уходит отсюда в мир иной.
