На губах царя отобразилось подобие улыбки, а полыхавший в глазах огонь ненависти сменился похотливым блеском.
– Ну, чего стоишь, пошел, – подтолкнул Иван Васильевич воеводу рукоятью посоха. Затем позвал обретавшегося поблизости Ваську и, кивнув вслед Одоевскому, распорядился:
– Пригляди за ним да насчет девки помни. Живой доставь, нетронутой, не то я тебя, жеребца, до преж того, как на кол посадить, самолично выхолощу7.
Поклонившись до земли, тот побежал за князем Никитой, кляня в душе надежу-государя:
– Туда же, старый черт! Уже одной ногой стоит в могиле, а все ему девок подавай, что ты делать-то с ней будешь, пень трухлявый. Хотя, оно, конечно, нежелательно, чтоб царь с полячкой новосильцевской свиделся, – размышляя на бегу, решил Грязной.
– Шляхтянки шибко хитрые и щедрые на любовь, очарует сучка государя своими прелестями да между делом наплетет, чего не надобно. Прощайся тогда, Вася, с белым светом, за неправедный навет Иван Васильевич не помилует.
Поравнявшись с Одоевским, он натянул на свою песью морду доброжелательную улыбку и почтительно спросил:
– Кого первым-то на штурм пошлешь, Никита Иванович? Своих орлов аль моим людишкам дозволишь?
– Ну ты и сказанул, Василий, какой там штурм. Я сейчас ворота вышибу да ребят своих вокруг забора порасставлю, чтоб никто не сбег, а ты уж далее действуй, в грабеже с тобой мне не равняться, – презрительно скривился Одоевский.
– Вот и ладненько, как говорится, каждому свое, – покорно согласился Грязной. На редкость злопамятный, на сей раз он даже не заметил оскорбительной выходки Никиты, не до обид ему было, опять нахлынули воспоминания о делах давно минувших дней.
5
Когда в прошлый раз громили вотчину Новосильцевых, молодому, тогда еще ретивому Васюхе с шибко сладкой девкой довелось здесь переведаться. Нагрянули они не как теперь, средь бела дня, а темной ночью. Бегали по княжескому терему с факелами, вроде как изменников, но на самом деле добычу выискивая. Тут-то он небольшую дверцу под лестницей и заприметил. Саданул плечом для верности, а та незапертою оказалась. Влетел в светелку, чуть лампадкой освященную, да принялся что поценней выискивать. Глядь, а из-под постели чья-то ножка торчит с ноготками розовыми. Рванул Грязной ее к себе и девку выудил. Когда тянул-то, рубашонка задралась, так что она сразу перед ним во всей своей красе предстала – тело белое, словно молоко, волосья черные, кучерявые, длинные и вся такая крупная да мягкая. Тут уж он свою мужскую силу достойно проявил, насиловал несчастную всю ночь почти что беспрестанно, даже про грабеж и службу царскую забыл, сердешный. На этом, правда, сладкие воспоминания и заканчивались, потому что далее было то, что и по сей день вызывало в черной Васькиной душе смутную тревогу.
