Это только сказочные богатыри без оглядки на погибель идут, в жизни грешной все выглядит иначе. Первыми, кто поддержали Новосильцева, были Чуб и Княжич. Став по правую руку от посланника, Емельян торжественно изрек:
– Иду с царевым войском на католиков. Я немало пожил, пришла пора о смерти подумать, а умереть достойно надобно, так же, как и жить. Чем в набегах на купцов искать погибель или дома на печи ее дожидаться, лучше за святое дело в бой пойти и помереть со славою.
Есаул, одновременно с Чубом ставший слева от посла, как только тот умолк, смущенно улыбнувшись, заявил:
– Мне и вовсе не из чего выбирать. У меня от батьки вон кинжал остался, со шляхетского хорунжего добытый, а сын с отцом одним путем должны идти, чтоб в вечной жизни встретиться, – и вновь, отчаянно взмахнув рукой, закричал: – Чего зря душу себе и князю томить? Решайтесь, братцы, кто на католиков в поход идти согласен, переходи на нашу сторону.
Ряды станичников смешались, отважившиеся вступить в царево войско начали переходить на другой конец поля.
Как и следовало ожидать, желание воевать с поляками изъявили далеко не все. Примерно треть собравшихся на круг казаков откликнулись на государев призыв. Обернувшись к оставшимся спиной, говорить с ними больше было не о чем, Ванька, Емельян и Новосильцев принялись разглядывать свое войско, в котором набралось примерно с тысячу бойцов.
Для неискушенного в казачьей жизни князя особой разницы меж теми, кто изъявил согласие служить царю московскому, и теми, кто отказался, не было. Но Ивану с Чубом сразу стало ясно – за ними потянулись те, для кого воспоминания о причинах, побудивших их сбежать когдато в вольные края, уже утратили былую остроту. В то время как души и разукрашенные шрамами поротые спины большинства оставшихся еще хранили память о «милостях» Грозного-царя, его бояр да опричников. Впрочем, были, как всегда, и исключения из строгих правил жизни. К своему немалому удивлению, в крепко помельчавшем казачьем строе Иван увидел своего ближайшего соседа Сашку Ярославца. Похоже, Княжич немало поспособствовал преумножению числа царевых воинов, коль даже не проживший и полгода на Дону холоп боярский Сашка последовал его примеру. Восторженные взгляды Ярославца и многих прочих молодых станичников поселили в душе двадцатилетнего есаула не гордость, а грусть.
– А ведь я для них сейчас, наверное, как когда-то Кольцо для меня был – все умеющий, все знающий. Может, зря ты, Ваня, побратима не послушал, поспешил в царево войско вступить, – подумал он. – Ну сам-то ладно, до Емельяна мне, конечно, далеко, однако тоже много кой-чего в этой жизни повидал – и людей убивал, и золотишко горстями черпал, даже дочь мурзы ногайского в полюбовницах имел, но за мной ведь и другие потянулись, теперь придется если не перед людьми, так перед богом ответ за них держать.
