Детей не пустили подойти близко. Она благословила нас с иконой в руках. И ее увезли — навсегда.
Похороны. Ее лицо почти неузнаваемо — волосы подстрижены. Смерть. впервые ощутил ее. Уход — куда? Я ничего не понимал, а понурый священник отпевал ушедшую, оставившую нас так рано.
Потом я часами стоял у окна и смотрел туда, куда отвезли ее, а теперь везут других — накрытых шинелями, без гробов. Капали слезы из глаз.
Жизнь опустела. Опустела она и в других семьях: из знакомых врачей почти никого не осталось. Вспоминаю Кунаева — известного хирурга, он и его жена (тоже врач) ушли оба — добровольно. И оба погибли — остались дети. В те дни медицинское служение исполнялось как рыцарский долг.
А нас, детей, оставшиеся пытались приютить, обласкать, накормить хотя бы ужином, ведь время было голодное.
Теперь, много десятилетий спустя, невольно думаешь, во имя чего было принесено столько жертв. Сделано кем — самим народом, утратившим дух терпимости в погоне за новыми смыслами, звучавшими тогда призывным набатом.
Передо мной сейчас мамины фотографии, диплом врача (лекаря — так там сказано), нагрудный значок врача, потемневший от времени, и альбом медицинского отдела Московских высших женских курсов — первый выпуск 1912 года. Да, это был первый в евразийской Москве выпуск женщин-врачей. Знамение нового времени. На фотографиях заметна удивительная интеллигентность профессорско-преподавательского соста это люди другой культуры, или просто — иной, исчезнувший уже теперь генотип. Выпускницы-курсистки в большинстве не очень молоды, серьезны. Они сами выбрали свой жертвенный путь: женщине быть врачом в феодально-сословной России было непросто. Это был вызов, брошенный дремлющему полуазиатскому обществу.
С первых же дней они встретились с большим, чем ожидали. Помню рассказ мамы о ее первом пациенте. Она, окончив курсы, приехала в украинское село Коровяковку, чтобы занять должность земского врача. Уже в первую ночь ей привезли пьяного мужика с проломленным топором черепом. Она одна должна была справиться с этой бедой.
Передо мной лежит значок, который она носила на груди. Всматриваясь в него, я вижу, как из далекого тумана выплывает ее образ, излучающий тепло и любовь. Я запомнил ее доброй, печальной и ласковой.
Не помню содержания наших бесед, они были по-детски простые. Мама не могла уделять нам, детям, много времени: она была единственным врачом в хирургическом госпитале. Помогали ей сестры милосердия (добровольцы тех лет) санитарами были мужчины. Я часто провожал маму, когда она уходила на вечерний обход. Приходил к солдатам в палату — они радовались. Иногда с нами ходил и отец. Это было их хождением в народ, о котором так мечтали народовольцы. Хождение но делу — к страдающим.
