- Фрау Лола! - вышибала не говорил, он пел бережно и нежно, теперь тоном на октаву выше. Кулаки разжались, глаза потеплели, шея - бычья шея! согнулась, склонив голову в поклоне. - Право слово, меня никто не предупредил. Я ведь...
- Ах, Герман, - фрау Лола коснулась ладонью его щеки. - Вы душка, мой добрый, милый, преданный друг. Герр Фойерман, проходите!
Герман, не поднимая головы, провожал Сергея натужно сладким взглядом. А он, протянув Лоле букет белых пышных хризантем, купленный при входе, и поцеловав обе руки, двинулся за ней по проходу между столиками, мимо бара, сцены, на которой в тот момент заезжий мим исполнял трогательную сценку "Сердце, разбитое коварной изменой", за кулисы и дальше - в ее артистическую уборную. Там, изящно бросив букет на гримерный столик, она подошла к нему и, положив руки на плечи, долго смотрела прямо в глаза, слегка склонив голову на бок. Взяла его ладонями за щеки и, закрыв глаза, нежно, едва касаясь, поцеловала в губы. Отстранилась и сквозь проступившие слезы едва слышно прошептала по-русски: "Сережка!" И это одно-единственное слово казалось вобрало в себя и восторг, и радость, и боль, и жалобу на разлучницу-судьбу...
Катя (настоящее имя Лолы) родилась в день убийства эрц-герцога Фердинанда. Ее отец, довольно крепкий середняк из-под рязанского Константинова, мужик в соку, мог бы без труда откупиться от армии - и деньжата водились, и сводный брательник писарем в уездной управе не один год штаны просиживал. Но случилось ему в конце того злополучного августа поехать в Рязань по торговому делу. Сошлись вечерком в рыночном трактире дружки-приятели, извели по три бутылки отменного первача на брата и порешили "всенепременно завтрева же иттить вусмерть дубасить и колошматить кайзеровых колбасников, супостатов и басурманов - за Веру, Царя и Отечество". И пошел Сидор Аверьяныч Лаптев окопных вшей кормить, да крупповским снарядам и пулям кланяться. И сгинул ненастной осенью в пинских болотах. Без хозяина дом сирота. Все валилось из рук солдатки Дарьи, да в конец и развалилось. Взяла она в один прекрасный день всех своих пятерых девок - мал мала меньше - и подалась в Москву. Как говаривал ее покойный муженек - "разгонять тоску". Мыкалась по людям, ни от какой работы не отказывалась - стирала, прибирала, кухарничала. Жили в каморке свекра, знатного сапожника, горького пьяницы и добрейшей души человека. В декабре семнадцатого перебрались в хоромы карамельного заводчика на Люсиновке. Получили на семерых две большие светлые комнаты. Семью выручал заработок Аверьяна Данилыча. Но зимой двадцать первого ушел он однажды отдавать заказ - шевровые сапожки - какому-то красному командиру, да так и не вернулся. Надо полагать, замерз где-нибудь. Его и не искали. И то правда где искать-то? В ту зиму вся Москва умирала. От холода, от голода, от беспросвета. Дарья даже не плакала. Ни сил, ни слез не было. Все по мужу выплакала. А жить все одно надо. Только вот как? Впрочем мир не без добрых людей. Сосед, из такой же голытьбы, подсказал: в райсовете уборщица требуется. Не жизнь, а рай - зарплата, рабочая карточка, пособие на детей. Дарье помогли определить девочек на учебу. Катя с самых малых лет любила танцевать и петь. Бывало одна, совсем еще кроха, без гитары или гармони, закружится, затянет чистым голоском:
